Россия при смерти. Прямые и явные угрозы
Шрифт:
В общем, для любви к власти у населения есть рациональные, хотя и неосознанные, основания. Власть — условие самого существования людей в обществе, как бы ни были прекрасны утопии анархистов. Особенно сильна эта любовь в тех народах, которые переживали длительные периоды смут и безвластия. Они начинали любить ту политическую силу, которая была способна восстановить государственную власть и порядок.
Еще родители ныне живущих стариков пережили русскую революцию и многое рассказали детям, а многие воспоминания остались в текстах. Тогда в России погибло очень много людей (с вескими доводами говорят о 12 миллионах человек). Подавляющее большинство (более 9/10) погибли не от «красной» или «белой» пули, а от от тифа, от хаоса, от слома жизнеустройства. Прежде всего, от слома государства
Когда читаешь документы того времени, дневники и наблюдения, то получается, что масса обывателей перешла на сторону красных потому, что они сумели остановить, обуздать революцию и реставрировать государство. Это настолько не вяжется с официальной историей, что вывод кажется невероятным. «Государственный» инстинкт, которым не обладали либералы, проявился у Советов сразу. В первые же дни Февральской революции была ликвидирована полиция, из тюрьмы выпущены уголовники, и город жил под страхом массовых грабежей. Временное правительство создало милицию из студентов-добровольцев, а Совет — милицию из рабочих, фабрики и заводы обязаны были отрядить каждого десятого рабочего. Было очевидно, что основную работу по наведению порядка выполнила рабочая милиция.
Для населения очень важным был тот факт, что большевики смогли установить в Красной Армии более строгую дисциплину, чем в Белой. В Красной Армии была гибкая и разнообразная система воспитания солдат и действовал принцип круговой поруки (общей ответственности подразделения за проступки красноармейца, особенно в отношении населения). Белая армия не имела для этого ни сил, ни идей, ни морального авторитета — дисциплинарные механизмы старой армии перестали действовать [15]. М.М. Пришвин, мечтавший о приходе белых, 4 июня 1920 г. записал в дневнике: «Рассказывал вернувшийся пленник белых о бесчинствах, творившихся в армии Деникина, и всех нас охватило чувство радости, что мы просидели у красных».
М.М. Пришвин был противником большевиков, но хотя бы либералом. А вот свидетельство человека правых взглядов (близкого к октябристам) — А.В. Бабина (1866–1930), в эмиграции Алексис Бабине). В 1988 г. в Англии вышел его «Дневник русской гражданской войны. Алексис Бабине в Саратове. 1917–1922». Он отстраненно повествует о бытовой стороне гражданской войны, вплоть до подсчета орудийных выстрелов и пулеметных очередей. Из его дневников становятся ясны масштабы «стихийного» насилия в обстановке хаоса, агонии старой государственности. Рецензенты этой книги отмечают: «Разумеется, автор не смог скрыть своих политических симпатий. Они не на стороне большевиков… Но, странное дело, Бабин отмечает и оказываемую им поддержку со стороны «добропорядочных» граждан Саратова накануне перехода власти к Советам и неожиданные симпатии к новым правителям со стороны «ультраконсервативной» университетской профессуры».
Об этом же говорил и Пришвин: большевики сразу проявили себя как сила, занятая строительством власти, и это давало надежду на возрождение жизни. У множества «ультраконсервативных» буржуа и профессоров инстинкт жизни пересиливал их классовую ненависть. Н.А. Бердяев писал: «России грозила полная анархия, анархический распад, он был остановлен коммунистической диктатурой, которая нашла лозунги, которым народ согласился подчиниться» [16]. Даже крестьяне, которые испытывали тяготы продразверстки, поддерживали красных. [24]
24
В 1990 г. в США вышла большая книга профессора Калифорнийского университета Ларса Ли «Хлеб и власть в России. 1914–1921». Он сравнивает продовольственную политику царского, Временного и Советского правительств. По мнению Л.Т. Ли, только большевики смогли создать работоспособный аппарат продовольственного снабжения и тем укрепили свою власть. Более того, вопреки созданному нашими демократами ложному представлению, продразверстка (из которой, а не вопреки которой вырос и продналог), укрепила авторитет большевиков и среди крестьян. Крестьяне, пишет Л.Т. Ли, «поняли, что политическая реконструкция [восстановление государства] — это главное, что необходимо для прекращения смутного времени, и что большевики — это единственный серьезный претендент на суверенную власть».
Угроза новой смуты, созданная внутрипартийным расколом в конце 20-х годов, заставила массы поддержать (и «полюбить») Сталина, который эту угрозу устранил жестокими средствами.
Наши антисоветские либералы ненавидели типичного русского человека, «в глубине души которого пульсирует ментальность раба» (эта чеканная фраза одного академика обошла западную прессу). Ненавидели, потому что казалась непонятной и страшной любовь к власти. Именно любовь — при одновременной неприязни, страхе или даже презрении. Чувство это казалось неподвластным логике и расчету, но в глубине своей было разумным.
Конечно, при наличии такого чувства трудно ожидать возникновения гражданского общества, для которого власть — всего лишь «ночной сторож». Кто же любит сторожа! Его можно ценить, быть с ним вежливым, но в отношениях со сторожем или даже с «менеджером на контракте» любовь неуместна, ее там некуда всунуть. Возмущало наших демократов и то, что у нас любовь к одному царю, генсеку или президенту легко переносилась на следующего — даже если этот следующий свергал предыдущего. Давились на Ходынке от любви к царю, носили на руках Керенского, строили мавзолей Ленину… И ничуть не изменились в эпоху компьютеров и Интернета — аплодировали Горбачеву, восторгались Ельциным, симпатичным считают Путина. Любят, и все тут.
Но самое противное для либерального сознания то, что музыку этой любви невозможно алгеброй поверить — эта любовь у нас иссякает непредвиденно, моментально и необратимо. Политологи, прогнозы, рейтинги — все летит кувырком. Приемлемой теории, которая объяснила бы этот тип взаимоотношений общества и власти, нет. Ну, назвали это мудреным словом «харизма», люди из вежливости покивали. Но название, даже мудреное, не заменяет объяснения. Еще можно понять, как харизма исчезает — достаточно внимательно вглядеться в глаза Горбачева или почитать пару его текстов (правда, таких читателей теперь немного). Но как эта самая любовь могла в 1985 г. появиться — вот тайна. Те же глаза, те же тексты.
Наше образование, основанное на западных учебниках эпохи Просвещения, в этом вопросе оказалось бессильно. Не может социология, отработавшая свои методы на материале гражданского общества, понять людей с сильными пережитками общинности, их поведение кажется абсурдным (на деле можно говорить о совершенно иной рациональности). Из-за этого и наш образованный слой, и власть раз за разом ошибались и в предвидении хода истории, и в толковании событий.
Что же здесь разумного? Жесткий рациональный критерий, которому следует народная любовь к власти. Ее любят, если она выполняет свою главную миссию — гарантирует «вечную жизнь» страны и народа. Конкретнее, устанавливает и надежно воспроизводит такой порядок, при котором эта вечная жизнь надежно защищена. Не выполняет власть этой задачи — от нее отворачиваются настолько, что даже личная судьба бывшего царя почти никого не волнует.
Из этого следует очень тревожный вывод, что неустойчивое равновесие в «любви к власти» очень хрупко. Риск слома равновесия, моментальной утраты легитимности властью, велик. Тенденции неблагоприятны — условно говоря, назревает революция «нового типа», но к ней никто не готовится. Некому будет подхватить бразды правления и тем более что-то «заковывать в бетон». А значит, велика опасность, что на арену вырвется, как предвидел Достоевский, своеволие. И второй акт «революции гунна» пережить нам будет гораздо труднее, чем первый, который Россия пережила в 90-е годы с еще толстым слоем подкожного советского жира.