Россия в Средней Азии. Завоевания и преобразования
Шрифт:
Помимо чисто физиологических причин, это объясняется еще и тем, что отношения к матери всегда были более просты и естественны, всегда менее подрывались той уставной официальностью, которая в большинстве туземных семей является отличительной чертой отношений сына и дочери к их отцу.
Кроме того, мать (жена) и ее дети всегда находились под одним и тем же гнетом главы семьи, мужа и отца, что также служило одной из причин их солидарности.
Эпоха наших завоеваний
Когда наши войска приближались к Чимкенту и Ташкенту, среди здешних туземцев ходили, как им казалось тогда, вполне достоверные слухи о том, что русские не похожи на обыкновенных людей; что у них лишь по одному глазу, помещающемуся посередине лба; что у них такие же хвосты, как у собак; что они необычайно свирепы, кровожадны и употребляют в пищу человеческое мясо.
Когда Чимкент и Ташкент были заняты нашими войсками, здешние сарты имели случай убедиться в ложности распускавшихся среди них досужими людьми слухов о русских и даже более, – вскоре же они увидели, что русские не только не свирепый, а, наоборот, в некоторых отношениях весьма добродушный народ и притом, в лице своих патрициев, настолько тороватый, что бедному человеку около него можно зашибить копейку гораздо легче, чем около своих прижимистых сородичей.
Но эти более достоверные сведения о нас долгое время распространялись в народной массе очень слабо и главным образом лишь среди того немногочисленного люда, который так или иначе приходил в непосредственное соприкосновение с нами. Все остальное долгое еще время дичилось и сторонилось нас, относясь к нам постольку же с недоверием, поскольку и с отвращением, как к неверным, к многобожникам.
Несомненно, однако же, что большая часть по существу весьма невоинственного, миролюбивого и относительно добродушного туземного оседлого населения, быстро научившись различать среди вторгнувшихся в страну завоевателей плебеев и патрициев, на первых же порах вполне сознательно отдавала справедливость относительным добродушию и гуманности представителей высших классов, у которых даже и в течение героической, завоевательной эпохи часто находила защиту от разного рода насилий, производившихся нижними чинами наших войск.
Вместе с тем эти относительные добродушие и гуманность некоторых наших представителей и тогда уже понимались населением лишь условно и только в мирное время, ибо русские солдаты так беспощадно стреляли и кололи штыками, что соперничать с ними, в особенности после того как их вооружили скорострельными винтовками, не представлялось возможным.
Таким образом, после занятия Чимкента, Ташкента, Ходжента, Ура-Тюбе, Джизака и Самарканда слово «русский» вселяло тот «спасительный» страх, который впоследствии долгое время обеспечивал нам относительное спокойствие и внутри края, и на его границах. Этот страх был так велик, что долгое время не только мужчины, но даже русские женщины безбоязненно ездили по вновь завоеванному краю в одиночку на сартовских арбах, останавливаясь на ночлег иногда в очень глухих сартовских кишлаках (селениях), причем почти не было случаев не только каких-либо насилий, но даже и мало-мальских обид или притеснений.
Справедливость требует сказать, что с чувством этого «спасительного» страха туземное население относилось тогда не к одной только нашей военной силе, но и к нашей административной власти, водворявшейся здесь вслед за тем, как смолкали последние выстрелы.
Наш тогдашний уездный начальник (не говоря уже о военном губернаторе), строевой офицер, случайно и то лишь по необходимости превратившийся в администратора, снабженный тогда относительно широкими полномочиями, в глазах народа всецело являл собой прямого заместителя бека или хакима ханских времен, окруженного в народном представлении ореолом больших авторитета и власти.
И этот ореол в течение нескольких лет тоже служил нам верную службу: население, веками привыкшее или ханским правительством приученное, если не уважать одну лишь грубую силу, то, по крайней мере, легко ей подчиняться, боялось уездного начальника. А потому на первое время последний не знал ни неисполнения его приказаний чинами туземной администрации, ни недоимок, несмотря на то что тогдашнее материальное благосостояние народа отнюдь не было выше теперешнего, а количество денежных знаков, обращавшихся среди населения, было, безусловно, меньше, чем теперь.
Таких заблуждений и ошибок, в особенности на первое время, было много, а являлись они прежде всего в результате взаимного непонимания русских и сартов, ибо мы не знали их, а они не знали нас. Мы, вследствие нашей обычной инертности и малой культурности, долгое время не хотели отнестись к туземному миру как к интересному объекту изучения и пытались в своих канцеляриях решить административное уравнение с тысячью неизвестных; сарты, за исключением туземной администрации и той части торговцев, которая непрестанно соприкасалась с нами, сторонились нас и тоже мало интересовались нами, так как долгое время жили надеждой на то, что мы, подобно прежним местным завоевателям, натешившись своими военными успехами, рано или поздно уйдем восвояси.
Мы не знали туземного языка и не хотели ему учиться, довольствуясь услугами никуда не годных, невежественных и вороватых переводчиков, по большей части татар и оренбургских или сибирских киргизов, незнакомых с местными наречиями, в значительной мере разнящимися от языков татарского и киргизского.
Невежественность этих посредников, тоже не находивших нужным знакомиться с местными наречиями, была такова, что волостные управители и казии, получая бумаги, написанные этими переводчиками, весьма часто не были в состоянии понять что-либо из написанного, причем было несколько случаев, когда наш (русский) суд впадал в грубые ошибки, осуждая безусловно невинных людей благодаря только невежеству тех толмачей, услугами которых приходилось пользоваться.
Если у туземца все сведения о нас долгое время не шли дальше уверенности в том, что от всех русских пахнет рыбой, то и мы в свою очередь тоже долгое время не шли далее воспринимавшихся от самозваных знатоков нелепых и зачастую противоречивых восклицаний, вроде того, что «Все сарты – фанатики!», «Сарты весьма добродушны и гостеприимны!», «Сарты невероятно скупы и алчны!», «Сарты прекрасные садовники и конюхи!», «Сарты не имеют никакого понятия об агрономии и животноводстве!», «Сарты чрезвычайно развращенный народ!», «До нашего прихода сюда сарты не знали ни пьянства, ни проституции!».
С нами соприкасались, нас изучали (и, конечно, с одними лишь практическими целями) чины туземной администрации, никогда не являвшие собой сливок туземного общества, относительно мелкие торговцы, торгаши, гнавшиеся за скорой и легкой наживой около русских, у которых, как это казалось туземцам на первое время, денег куры не клюют, мастеровые и чернорабочие, бывшие на первых порах такого же мнения о нашем, чуть не поголовном, якобы богатстве. Очень экономные и даже прижимистые в своей частной жизни, привыкшие считать свои личные расходы на чеки (гроши), туземцы не могли, конечно, на первое время, пока не присмотрелись поближе, не удивляться тому, что, например, русский офицер, даже в маленьких чинах, охотно платил 20 копеек уличному мальчишке, сартенку, за то, что тот держал или водил его верховую лошадь у крыльца дома или на базаре в течение каких-нибудь 15–20 минут.