Россия вечная
Шрифт:
Итак, мы на пороге нового тысячелетия. Новая эра может быть совершенно невиданной, стремительной и многое в ней будет наверняка непредвиденным и «неузнаваемым» для людей ХХ века. Тем не менее новая Россия может стать центром для самой себя, и в таком случае она может стать и всемирным центром, по крайней мере, для той части человечества, которая будет в состоянии распознать, хотя бы частично, что такое Россия. Но еще более важно для России — сохранить свое самое высокое предназначение и духовную запредельность.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ФИЛОСОФСКИЕ СТАТЬИ, ИНТЕРВЬЮ
Судьба бытия — путь к философии
«Вопросы философии», № 9, 1993 г.
— Расскажите,
— До эмиграции я был преподавателем математики. Но главный центр интересов лежал в двух плоскостях: литература и философия (метафизика). Вот эти два интереса и послужили причиной того, что вокруг меня в начале 60-х годов сложилась целая полуподпольная группа. Подобные группы были довольно многочисленны в то время. Постепенно создавалась нонконформистская культура.
Проблема заключалась в том, что моя литература совершенно выходила за грани социалистического реализма и за грани всего, что можно было напечатать в Советском Союзе. Поэтому я даже не делал особых попыток войти в официальную жизнь и публиковаться. Это было невозможно. Я надеялся на будущее. А в настоящем была та подпольная деятельность и то общение, которое развилось в те годы. Это немножко напоминало Древнюю Грецию, когда общение в основном проходило на устном уровне, оно состояло из чтения на квартирах, но эти чтения переходили в своеобразную мистерию. Там было немного достоевщины. Это походило на странное обнажение душ, и даже трудно было понять, где разница между литературой и жизнью. Но уже тогда речь шла и о метафизике. Но вначале мои интересы в этом отношении сосредоточивались на классической немецкой философии. Потом уже появилось влечение к Востоку, к Индии духа. Но в течение 60-х годов у меня складывалась моя собственная метафизика Я. Она выражена в работе под названием «Метафизика Я», которая входит в мою книгу «Судьба бытия». Уже после эмиграции «Метафизика Я» была опубликована на французском и голландском языках. Кроме того, и мои рассказы имели явный метафизический подтекст, литература и метафизика шли рука об руку. Наша «подпольная» жизнь была интенсивной, но в отрыве от социальной и политической борьбы. Тем не менее мы всегда были под угрозой. Если я не смог со своей литературой войти в официальную жизнь, то тем более это было немыслимо в плане философии.
— В Ваш круг, конечно, входили художники?
— Да, в наш круг входили художники, поэты, писатели, а кроме того — довольно странные люди, их можно было назвать бродячими мистиками, которые для Руси были характерны, особенно до революции. Эти люди ничего не писали, но создавали устное мировоззрение мистического порядка и особую духовную атмосферу.
Поскольку это было связано с литературой, со словом, то нас обычно весьма опасались. И в конце концов, такая отключенная жизнь влияла на молодежь. У нас были, например, такие поэты и художники, как Леонид Губанов, Саша Харитонов, Анатолий Зверев. Венечка Ерофеев тоже потом примыкал к нашему общению. Сейчас они достаточно известны. Но в то время они были полупреступники. И к 1974 году сложилась такая ситуация, когда нужно было что-то выбирать.
Итак, мы были просто вынуждены уехать на Запад.
— Вы занимались Гегелем. Но у Гегеля «Я» не является фундаментальным понятием. Это, скорее всего, характерно для Фихте.
— Да, скорее всего, для Фихте. Но, как я говорил, интерес к немецкой философии был моим первым философским интересом еще в юности, до становления нашего кружка. Потом центр интересов переместился в литературу. И я почувствовал, что стихийное, иррациональное выражение мистических откровений легче всего выражается в литературе, в форме рассказа. А влечение к созданию «системы» появилось в середине 60-х годов. Это вылилось в конце концов в мистический текст метафизики Я, который все-таки был, как оказалось впоследствии, ближе к индуизму, к Веданте, хотя и не совпадал со многими ее моментами. Это был органический текст.
Чтобы закончить краткое описание метафизических поисков в наших подпольных кругах, я хотел бы подчеркнуть еще одну линию. К концу 60-х — началу 70-х годов у нас уже появились другие люди, в частности Джемаль Гейдар. Он сейчас ближе к исламу, но связан и с Россией и с исламом. Но наши общие поиски привели к доктрине, которую мы назвали «последней доктриной». Это чисто метафизическая доктрина. И она заключает мою книгу «Судьба бытия». Сначала же идет моя «Метафизика Я», потом сравнение этой «Метафизики Я» с Ведантой, показываются сходства и различия и дается анализ индуистской метафизики в связи с проблемой «Я». А потом уже скачок в эту «последнюю доктрину», которая выходит за все мыслимые пределы мировой духовной традиции.
— Вторая часть была написана в Америке?
— Да. Первая же была написана в 60-х годах.
И вообще сам вопрос о происхождении «последней доктрины» немного странен, потому что ее «проявления» появлялись в моих рассказах, потом было предположение, что якобы нечто подобное существует, но в очень распыленном и закрытом виде, в обычном экзотеризме, в обычной традиции. В начале 70-х годов она у нас более или менее окончательно выявилась. Потом Джемаль остался в России, а я уехал. Мы оба работали над одной доктриной. И дальше наши интерпретации этой доктрины разошлись. Его интерпретация выражена в книге, которая ходила в самиздате, но ожидается ее публикация — «Ориентация Север». А моя интерпретация этой доктрины изложена в последней части «Судьбы бытия».
Таким образом, эта доктрина, с одной стороны, создана нами, а с другой стороны, она, может быть, предсуществовала в обычной традиции, но только в скрытом виде.
Проблема здесь весьма серьезная, ибо это была попытка выйти за пределы мировой духовной традиции, которая лежит в основе всех религий и метафизики. Такие попытки выхода за эти пределы существовали, пожалуй, раньше, но уже в другом направлении — в гнозисе. В частности, знаменитая гностическая работа «Pistis Sophia». Автор работы до сих пор не установлен. Она знаменует собой совершенно неожиданный выход за пределы традиций, которые известны человечеству. Она выходит за пределы в совершенно другом отношении, чем наша доктрина.
И вот мы приехали на Запад. И что же получилось? Получился шок. Потому что Запад оказался совсем не таким, каким мы его себе представляли. Над нашими представлениями о Западе просто смеялись. Это был шок во всех отношениях, в том числе и в социальном. Пришлось сильно перестраиваться.
У меня все сложилось более или менее удачно. Я попал в Корнельский университет с помощью слависта Джорджа Гибиана, который знал мою самиздатовскую прозу, когда бывал в Москве. Жена устроилась в библиотеку. Университет этот знаменит тем, что там преподавал В. Набоков. Потом вышла моя книга художественной прозы на английском, благодаря которой я сразу был принят в американский Пэн-клуб. Были и другие публикации на английском языке. И одновременно я продолжал свою вторую творческую жизнь — в метафизике. И здесь мне тоже повезло, потому что под Итакой, где мы жили, существовал один из лучших метафизических центров в США. Он был основан уже умершим философом Тони Домиани. Домиани написал удивительную книгу, касающуюся Божественного Ничто, то есть самого глубинного уровня Абсолюта, если так можно выразиться. За упоминание об этом в Древней Греции могли казнить. Греки не терпели таких прорывов в самое сакральное. Это было запрещено.
Домиани получил инициацию из Индии, и это было связано с именем Рамана Махарши, одного из величайших метафизических гениев современной Индии. Вокруг нашего метафизического центра было довольно много людей, но в основном эти люди искали только то, что можно назвать «peace of mind» (мир в душе), то есть они искали успокоения от всех бед современной жизни, от конкуренции, от бесконечной борьбы, от страха перед смертью…
Но внутри этого центра было внутреннее ядро, люди, которые действительно занимались глубокими духовными исследованиями, практическими в том числе. Это был частный центр. У них была земля, был построен центр медитации, роскошная библиотека. И потом начались мои публикации по метафизике, в частности, на французском языке, касающиеся Гурджиева, и, наконец, появилась «Метафизика Я», сначала на голландском, потом во французском журналах.