Российский колокол №1-2 2019
Шрифт:
Улучив момент, она рванула на себе блузку. Пуговицы с треском разлетелись в разные стороны, обнажая красивую девичью грудь с маленькими розовыми сосками, похожими на бутоны волшебных цветов, уставших ждать часа своего цветения. Катька прижала лицо отца к своей груди:
– Смотри! Что тебе еще надо?
Сергей вдохнул в себя пьянящий аромат невинного юного тела. Оно источало волны запахов. Были здесь и ваниль, и мускус, и ладан с карамелью, и черт его знает сколько еще неведомых головокружительных благовоний, создающих неповторимый букет запретного плода, судьба которого висела на волоске морали. Сергей вдохнул и захлебнулся. И без того не стальная воля легко сломалась при столкновении с непредвиденным искушением. Все-таки мужики –
Можно сколько угодно рефлексировать по этому поводу, но, по сути, все было предрешено заранее. Бастионы пали прежде всего потому, что защитник втайне сам желал своего падения. Были ли тому причиной угнетенное одиночество, обычная похоть или нерастраченное желание, значения уже не имело.
Сергей вошел в нее осторожно и мягко, с каждым движением увеличивая силу и глубину проникновения. Катя глухо застонала от пронзившей ее изнутри боли, вцепившись ногтями в простыню. Она почувствовала кровь, тонкой струйкой вытекавшую из нее, и напряглась. Сергей остановился на несколько мгновений, давая ей привыкнуть к новому ощущению, и возобновил движения, как только она вновь расслабилась. Боль скоро утихла совсем. Осталось только вселенское ощущение блаженства, уносящего куда-то далеко за облака. Хотелось кричать и плакать от счастья и наслаждения. Ее ноги поползли вверх и сомкнулись у Сергея на пояснице…
Потом пришло утро, ничего не изменившее. Ночью границы, разделявшие их, оказались разрушены, и обратного пути уже не было. Могли они прекратить противоестественные отношения между собой, объяснив всё наваждением, соблазном и алкоголем? Этот непростой вопрос упирается в другой: а имелось ли у них желание всё прекратить? Если станется так, что этого желания у них не было, то рецепты извне теряют смысл. Нет лекарств, способных вылечить порок там, где он становится нормой жизни.
Сергей и Катя, наплевав на нормы приличия, наслаждались неожиданным своим счастьем. Об Ольге никто из них уже не вспоминал и не думал. Словно и не было ее в прошлой жизни. Забыли. Вычеркнули даже из памяти. Ольга первое время часто писала им письма, но, не получив ответа ни на одно из них, тоже замолчала. А в ноябре родился Сереженька, совершенно здоровый мальчишка. Любимое дитя. Плод запретной любви. Человек – существо социальное. Он не живет в вакууме. Вокруг него всегда масса тех, кто искренне интересуется пикантными подробностями чужой жизни. И вот парадокс. Как ко всему, что творилось в семье Егоровых, относились окружающие? Да пожалуй, что никак. Дома у них никто не бывал. Близких друзей не осталось. Немногочисленные родственники жили очень далеко, все равно что на другой планете, а соседи проявляли активность только тогда, когда кто-то подло тырил лампочки в подъезде. Все остальное, если это не выносилось на общественное поругание, ими откровенно игнорировалось.
Так прошло два года. Воскресным вечером, сразу после ужина, в дверь позвонили. Катя и Сергей не сговариваясь вместе пошли открывать, удивляясь столь позднему визиту, ибо давно уже отвыкли от гостей в своем доме. На пороге квартиры стояла Ольга в нелепом кардигане, черной плиссированной юбке и стоптанных сапогах «на манной каше». Сергей и Катя остолбенели, от неожиданности потеряв дар речи и способность соображать. В глубине души каждый из них понимал, что этот момент наступит рано или поздно, но получилось, что он наступил как-то уж слишком рано. Войдя в прихожую, Ольга разъяснила эту неловкость. Ее освободили досрочно. И вот она стояла перед ними, худая, осунувшаяся, совершенно чужая женщина. Тихо стояла, прислонившись спиной к вешалке, и ждала, что ей всё объяснят. Расскажут, что же случилось с ее любимыми за прошедшие три года. Объяснят, за что они ее бросили в тот момент, когда ей было особенно тяжело. Объяснения были мучительными и страшными, как операция без наркоза. Узнав всё, Ольга, закрыв лицо руками, завыла в голос и в изнеможении опустилась на тумбу в прихожей. Сергей отвернулся, кусая губы, а Катя, не выдержав материнского крика, в отчаянии упала на колени, обняла ноги матери и зашептала, как в бреду, целуя пыльные голенища ее сапог:
– Мамочка, милая, прости, если можешь!
Ольга посмотрела на дочь глазами, полными слез и боли.
– Бог вам судья, – произнесла она хриплым, едва слышным голосом. – Только не прогоняйте меня, пожалуйста, я буду нянчить внука.
Этот взгляд, полный мольбы и материнского всепрощения, вывернул Катину душу наизнанку. Она завыла по-бабьи, истошно, во все горло, и принялась обнимать свою мать, заливая ее слезами. А у Ольги слезы высохли. Она сидела на обувной тумбочке в собственной прихожей, смотрела прямо перед собой глазами побитой собаки и нежно гладила Катю по голове, сотрясающейся от безудержных рыданий.
Как и хотела, поселилась Ольга в комнате с маленьким Сережкой, устроившись на старой продавленной раскладушке. Катя ушла к себе, а Сергей, переспав ночь на диване, рано утром собрал пару чемоданов и уехал к брату. Жизнь раненой птицей заковыляла дальше, оставляя за собой окровавленный след моральных увечий и душевных ран. Катя надеялась, что со временем все образуется и пойдет своим чередом, но по ночам маму мучил сильный кашель, а по утрам в раковине иногда оставались следы крови. На все уговоры дочери Ольга только отмахивалась.
– Это не заразно, – говорила она. – Я в больницу не лягу. Дайте пожить спокойно.
Ольга таяла на глазах и через полгода тихо и незаметно ушла из жизни, унеся с собой всю боль и страдания, на которые во многом сама себя обрекла. Не будем судить строго. Такова жизнь. Артур Шопенгауэр по этому поводу был предельно категоричен, когда заявлял: «Есть только одна врожденная ошибка – это убеждение, будто мы рождены для счастья». Лучше и не скажешь!
Катя похоронила мать на старом кладбище, рядом с могилами деда и бабки. Отец пришел на похороны с большим букетом желтых хризантем. Он подошел к Кате, мягко взял за локоть, но та, резко отстранившись, испепелила его убийственным взглядом и прошипела с ненавистью:
– Убирайся. Видеть тебя не могу.
Сергей вздрогнул, побледнел, положил букет на свежий могильный холмик и молча ушел прочь. Больше они с ним не встречались.
Отметив сороковины, Катя собрала все необходимое, купила в кассе билет до Тобольска и вместе с Сережкой просто уехала туда, где ее мама провела три последних года.
…Скорый поезд качало из стороны в сторону, как старый баркас на волнах. Проходящая мимо пожилая проводница спросила Катю высоким грубым голосом:
– Мамаша, это не ваш ребеночек в пятом купе плачет?
– Мой! – всполошилась Катя и, сорвавшись с места, в два прыжка скрылась за дверью купе.
– Ну вот, – с неприязнью глядя на «аспиранта», проворчала проводница. – У нее там ребенок плачет, а она с кавалерами флиртует. Вот молодёжь пошла!
Смущенный её недовольством, молодой человек приложил голову к холодному стеклу окна и с тоской смотрел на унылые степные пейзажи, проносящиеся мимо. А скорый поезд между тем прыгал колесными парами через термозазоры рельс, унося своих пассажиров из навсегда покинутого прошлого в никому не ведомое будущее без остановки в неясном настоящем. Таковы условия перевозки. А вы что думали?
Суицид и прочие неприятности
Последние лет двадцать из своих неполных пятидесяти Тимофей Петрович Хват был лыс, как седалищная мозоль, и страдал от этого неимоверно. Иной раз увидит на улице спящего пьянчугу и сокрушается:
– Ну ты посмотри, ведь скотина скотиной, а шевелюра как у павиана. А тут и не пьешь, и лысый, как последняя сволочь.
Будучи по натуре мечтателем, имел Тимофей Петрович подчас странные фантазии.