Российский колокол № 2 (46) 2024
Шрифт:
– Ну бегите, молодой человек. – И протянул руку.
Никита пожал коротко, несмело. Сергей Павлович, усмехнувшись, кивнул: бегите, чего уж.
– Человек, лезущий через сугроб за котёнком, не может быть развратным пижоном, – сказала Аня, подключая гарнитуру. – У него ещё осталось сердце.
– Ты во всех видишь только хорошее. Вот здесь поправь.
– Плохое и так само лезет отовсюду. Даже напрягаться, искать не надо. Ну что? Разве не так? Он тебя за задницу лапал? – Она рассмеялась, пытаясь за смехом спрятать смущение. – Нет? Так и не парься.
– Или спать с ними, – брякнул Никита.
– Но не с тобой. – Аня пожала плечами и выразительно подняла бровь.
– Не со мной.
– Значит, всё отлично.
– Всё равно… Есть в нём что-то такое. Одинокое. Словно он в стороне от всех. И тех, и этих.
Аня бросила один из своих внимательных взглядов, но промолчала, только снова пожала плечами. Никита был удивлён: обычно она куда непримиримей высказывалась, жёстче. Сергея Павловича Аня знала по какому-то совместному проекту, не музыкальному, волонтёрскому, и чем-то он пленил её, подкупил, стёр брезгливость к манерным и высокомерным персонажам в дорогих пальто.
Так или иначе, но Сергея Павловича он перестал чураться. Они даже как-то прогулялись в дом на Гоголевском. Занесли Агриппине Ивановне корм и наполнитель. Семь котов. И старуха, грозная, как пушкинская дама пик. С тростью и газетными вырезками на буфете.
– Ушедшая эпоха. – Сергей Павлович смахнул перчаткой клочок меха с рукава. – Ей девяносто. Родных нет. Ровесники поумирали. Она коммунистка. – Улыбнулся. – Несгибаемый командир. Работала старшим научным сотрудником. Театралка. Балетоманка. Моя мама дружила с ней. Жили через улицу. Досталась мне по наследству, можно сказать.
Никита вспомнил свою бабушку. Ей восемьдесят. У неё деменция. Она лежит в коридоре в однушке в Ецке, потому что у мамы нет сил перетаскивать её туда-обратно. Слишком непредсказуемыми стали прилёты. Если с мамой что-то случится, то меня тоже ждёт наследство.
– Надо почаще заглядывать в лицо таким, как она. Чтобы было на кого равняться лет через сорок.
Сергей Павлович шагал бодро; в переулках мело, снежной крошкой засыпало мир.
– Думаете? Не всем суждено прожить так много.
– Конечно. Но ориентир-то должен быть. Не стоит отвергать старость. Хотя… я и забыл, сколько тебе. Тебе она кажется недостижимой сейчас, о чём я говорю!
Уворачиваясь от летящего в лицо пакета, Никита подумал, что стольким уже не доведётся встретить свою старость, что… А ничего. Ровным счётом ничего. Жизнь измеряется не этим.
– Как вы думаете, что самое главное для неё в жизни – было и есть? Вот она же совсем одна. Но живёт!
Сергей Павлович пожал плечами, спрятал подбородок в шарф. Они остановились на перекрёстке.
– Не знаю. Наверно, просто жизнь как она есть. Не всем людям нужна цель. Не всем нужен даже ближний круг. Они ценят свою самость, свой крохотный отстроенный мир. И ещё котов. Котики – это обязательно, запомни, мой друг. – Сергей Павлович грустно улыбнулся, хотя силился бодро, и
Никита кивнул и тоже спрятал лицо в поднятый от ветра воротник.
Это было год назад. Метель, разговор… Зимняя столица. Сейчас столица та же. И снег. Только не колкий, а мягкий, влажный, густой. Оттепель. А вот разговоры с Сергеем Павловичем стали совсем скупые.
– О чём ты всё думаешь?
Сергей Павлович увлёк его в кофейню недалеко от академии, в переулке. Никита отхлебнул из кружки, сморщился, потёр обожжённую губу:
– О тёте. Надо бы съездить.
– Так съезди. – Сергей Павлович размешал пенку ложечкой и положил её на салфетку – не звякнула.
– Репетиция же.
– Если такая, как сегодня, то лучше поезжай.
– Вы находите? – Никита сделал ещё один глоток, опять поспешил: по обожжённой коже ещё горячей.
– Нет, в том-то и дело, что я ничего не нахожу, мой друг. Ни в вашей игре, ни в ваших словах.
Сергей Павлович улыбнулся мягко, но Никиту и это обожгло. Он отодвинул чашку, кофе плеснулся через край.
– Просто съезди. Место останется за тобой. – Сергей Павлович бросил салфетку на темнеющее пятно.
– Хорошо, – Никита вымученно улыбнулся. – Завтра.
Порой чужая проницательность была хуже равнодушия. Но только порой. Сергей Павлович и Аня – те, кто, и не спрашивая ни о чём, всё замечают. Сгрызенные ногти, круги под глазами. Вжатую в плечи голову.
– Мне вот этот лак помог, попробуй.
– Вот что, дружок. Я записал тебя на двадцать шестое. Не хлопай глазами. Сходишь, побеседуешь, там выпишут рецепт. На транквилизаторы. Пора уже что-то делать. Нельзя уже столько не спать… Будь добр, сходи. Это недалеко от академии.
Он помнил эту запись на двадцать шестое. Был конец февраля. А для кого-то – конец мира. Казалось, психотерапевт нервничал больше него самого… Никита позвонил маме, и они говорили, говорили, обсуждали перспективы. Мама обрывала себя: боялась слишком надеяться. А вот по чуть-чуть – можно.
Мама оказалась права. Теперь, почти год спустя, в декабре, каждая новая сводка говорила об этом: лучше по чуть-чуть. Тогда не так горчит. Мир продолжал корчиться. Кровь приливала к ране, в которую вбит болт. Глубоко вбили. Если вытащить – есть риск не выжить, захлебнуться. Но и с болтом нельзя. Это тоже смерть. Только медленная. Рядом с риском жила надежда. Там, рядом с каждым, кто остался жив, жила она.
А здесь… всего было меньше. И мира, и надежды, и войны. Здесь было проще. Не надо жить на острие. Смог бы ты жить так всё это время? Не задохнулся бы? От боли, потерь, несправедливости, бесконечных слухов. Вечного понуждения себя. На жизнь, на радость, на помощь. Даже если бы не стал солдатом. Просто бы жил в Ецке. Носил маме с бабушкой воду. Бегал в аптеку. Вжимал бы лысую голову в плечи… Зарыл бы талант в землю, но, может, не чувствовал бы себя таким бесполезным – талантливым! – дерьмом!..