Россказни Роджера
Шрифт:
Сначала она не поняла меня, широко раскрыла глаза, потом прищурилась.
— А-а... честное слово, не знаю, — наконец отозвалась она. — Смешно трахаться, когда ты семейный человек. Это как кушать на полный желудок и вообще... — Ее отказ прозвучал чересчур твердо, такими и бывают предварительные мнения. — Перед твоим приходом я как раз собиралась нарисовать акварель. Дейл хотел кому-то ее показать. Кстати, он и книжку по математике принес, чтоб я лучше к экзамену подготовилась. Кроме того, я обещала своей работнице, что заскочу к ней взять новые формы на социальное пособие. Каждый раз у них новые правила. И знаешь что, дядечка, —
— Нехорошо делать деньги, делая детей, — строго выговорил я.
— Не хуже, чем делать деньги, делая аборты!
— Я не за аборт готов заплатить, а компенсировать тебе моральный ущерб.
— Не такая уж это большая разница. — Она смотрела на меня сверху. На подбородке у нее опять образовались складки. — Спрашиваешь, как нам быть? Трахаться, конечно, смешно, как-никак ты мой добрый дядя, и вообще... — Она дотронулась до моей серебристой седины, которой я так тщеславлюсь. — Ну ладно, разрешаю поцеловать меня. По-дружески.
Я хотел было встать с кресла, но она подошла вплотную ко мне.
— Не вставай. Целуй сюда. — И она опять задрала юбку.
Кто-нибудь из дружков-молокососов, должно быть, сказал ей, что у нее прелестная норка. Я увидел нежную ложбинку и едва проступающие голубоватые прожилки вен по ее склонам, там, где живот сходится с внутренней стороной бедер. По краям венерина бугра волоски стояли, как часовые на страже заповедной чащи. Я ткнулся губами в правый склон.
— Ой, щекотно! — хихикнула сверху Верна.
Чтобы не щекотало, я еще сильнее прижался губами к горячей плоти и хотел было лизнуть языком левее, самую расселину, но Верна вдруг отступила на шаг и опустила юбку. Я с удовлетворением почувствовал набухание внизу собственного живота. Не всякая женщина способна расшевелить наш рептильный мозг, и вообще это зависит от половых феромонов, неизученных нервных возбудителей, действующих на другую особь. Способность расшевелить никак не связана с тем, что принято считать женскими достоинствами; мало того, они даже мешают соитию. Люди совокупляются не ради собственного удовольствия, а ради пополнения гигантского генофонда человечества.
Верна снова была в том настроении, о котором пелось в прошлый раз по радио: девчонки просто хотят повеселиться.
— Может, стоит хотя бы раздеться. Просто так, для смеха, — сказала она. — Если, конечно, ты снова не оттолкнешь меня.
— Я тебя не отталкивал — с чего ты взяла?
— Все время отталкиваешь, дядечка. Всякое желание пропадает. Ты просто дразнишь меня.
— Странно. Готов поклясться, это ты меня дразнишь.
— Давай на спор, что ты удивлен, почему я без трусов.
— Да, у меня были кое-какие предположения.
— Вот и нет! Идешь по улице, и никто не догадывается, что у тебя секрет. Мне это нравится.
— И много у тебя секретов?
Ее глаза сузились, она приняла вызов.
— Не так уж много. Я тебе не потаскушка какая-нибудь.
Она смотрела на меня в упор, и внезапно словно бы стеклянная стена встала между нами. Полопались маленькие связующие нас звенья, выкованные, когда я терся лицом под ее животом. Передо мной стояла «трудная» уличная девчонка-недоучка, которая волновала меня не больше, чем манекен в магазине готового платья. Я почувствовал облегчение. Едва она высказала блестящую идею раздеться,
5
В ходе этого повествования мне пришлось пережить — помимо всего прочего — очередной день рождения. Родился я в один из самых коротких дней в году. У моей матушки был узкий таз, и она мучилась от темна до темна. Пятьдесят три! Интересно, сколько было Тертуллиану, когда он писал свои параграфы о плоти? В определенном возрасте и после него лучший секс — секс в голове: и удобно, и безопасно.
— Нет, ты человек, который мог бы лучше устроить свою жизнь, — изрек я.
— Пошел-ка ты, дядечка, знаешь куда? Не видать тебе больше моей норки, как своих ушей. И денег мне твоих не нужно. Помнишь, мы говорили, что у меня есть имущество.
— Господи, ты опять за свое? Ведь пропадешь! Кстати, как у тебя с травкой?
— До пяти вечера ни одной сигаретки. Разве что кокаинчика понюхать, если кто угостит. Как когда и смотря с кем.
— Несносная ты девчонка!
— Еще какая сносная, дядечка.
Мы снова впадали в пустословие. Я раскрыл бумажник. Да, по пути на факультет надо заглянуть в банкомат. «Благодарим за то, что воспользовались нашими услугами. Удачного вам дня».
— Вот тут восемьдесят пять долларов, больше у меня с собой нет. Это тебе на первое время. И обязательно сходи в больницу. Может, хочешь посоветоваться с Эстер?
— При чем тут Эстер?
— Ну, женщина все-таки.
— Эта коротышка? Воображала — вот кто она. Даже не глядит на меня, когда я прихожу в садик.
— Может быть, она думает, что ты не желаешь с ней разговаривать. Она вообще у меня стеснительная.
— Стеснительная, да не со всеми.
— Что ты хочешь этим сказать?
— То и хочу, а о чем — сам догадайся.
Я не посмел спросить, не сболтнул ли ей Дейл чего лишнего. Мне до смерти хотелось поскорее убраться из этой квартиры с застоявшимся воздухом, из этой тупиковой новостройки и снова очутиться в старых величественных стенах факультета, среди старинных, редких и редко снимаемых с полок книг (на днях я раскрыл компактный двухтомник Тертуллиана, изданный иезуитами в Париже в 1675 году; за три с лишним столетия никто не удосужился разрезать страницы).
Однако отношения с племянницей у меня сложились легкомысленные и нелепые. Уходя, я прижался губами к ее накрашенному рту. Верна ответила мне горячим поцелуем. И не успела захлопнуться дверь за спиной, как меня захлестнуло видение ее обнаженного тела — сокровища, от которого я отказался. Захлестнуло, как волна накрывает нерасчетливого серфингиста.
...Я как раз собиралась нарисовать акварель, Дейл хотел кому-то ее показать.
— Очень мило, — говорит Эстер. — На фоне этих железок вдруг горшочек с фиалками. Бедные бледные фиалочки.