Россказни Роджера
Шрифт:
Верна подумала.
— Вообще-то у меня утром занятия по рисованию, и я хотела уточнить кое-что с преподавателем. Что, если я приду около двенадцати?
— Очень любезно с вашей стороны, — ответил тот без тени улыбки. — Меня уже, конечно, не будет, но я предупрежу старшего по смене... Через две недели мы проверим повязку, а через три, максимум четыре недели вообще снимем. В этом возрасте косточки быстро срастаются. — Косточки, но не души — вот что он подразумевал. — Приятно было познакомиться, профессор, — обратился он ко мне. — Всегда восхищался людьми, которые
— Это чувствуется, — ответствовал я.
Сестра и молодой врач переложили Полу на каталку. Верна подошла поцеловать дочку на ночь. Она склонила бледное лицо к темному личику ребенка, из-под низкого выреза хлопчатобумажной блузки показались тяжелые груди. Она поправила одеяло у подбородка дочери и нагнулась еще ниже — поцеловать пальцы больной ноги. С того места, где я стоял, было видно, что груди ее вот-вот вывалятся. Интересно, знает она об этом или нет, подумал я.
— Это хорошие дяди и тети, — говорила Верна. — Они уложат тебя в постельку, Пупси. А мама утром тебя заберет. Будь хорошей девочкой.
Острый подбородок Полы сморщился. Она начала плакать. Медики столпились вокруг девочки. Я вывел Верну из операционной. Пока я извилистыми коридорами вел ее к выходу, молодая женщина тоже плакала, и у нее так же морщился подбородок.
Верна продолжала плакать и в машине — то громко, навзрыд, то едва слышно.
— Знаешь, дядечка, — выговорила она с трудом, — когда я нагнулась над ней... мне показалось... показалось, что этот противный гипс... у меня в животе сидит... Я по ее глазам видела, что она не понимает... что за хреновина с нею творится.
— М-м... кое-кто из нас тоже плохо понимал.
— Они хотят отнять ее у меня, правда? Этот старый негр наверняка позвонит в управление... хотя и обещал, что не будет.
— Не слышал, чтобы он обещал. Я слышал только его молчание. Больница вынуждена ограждать себя от обвинений в нарушении закона и от судебных исков. Это он правильно объяснил.
За ветровым стеклом мелькали голубые и желтые огни. Нам пришлось сделать полный круг, чтобы въехать на старый мост с его фонарями в стиле модерн и приземистыми пилонами.
— Эти задницы житья мне не дадут, — продолжала Верна. — Заставят ползать перед ними на брюхе и есть дерьмо, все пятьдесят семь сортов дерьма. А если я откажусь, они... они отнимут у меня моего ребенка! — выкрикнула она, зарываясь лицом в край шали, словно для того, чтобы сдержать рыдания. Еще одна сцена, сказал я себе, но разыграна плоховато. У западных людей вообще октавы на две снизилась страстность. А вот женщины «третьего мира», если судить по телевизионным клипам из Ливии и Эфиопии, по-прежнему способны на душераздирающие нечеловеческие вопли из самой глубины своего существа.
— Не думаю, — вяло сказал я. — Вопросы у них, конечно, будут, но отобрать ребенка у матери — дело трудное, заковыристое. Допустим, отберут, и что будут делать потом? Государство не спешит стать сиротским домом для широких масс. Рейган и его команда призывают к возрождению крепких семей. Это снимет с них груз ответственности.
Верна
— Сначала вы заставляете меня избавиться от одного ребенка, теперь хотите отнять другого!
Человек видит в своих фантазиях то, что хочет. Мне подумалось, что Верна не возражала бы сбыть маленькую Полу с рук.
— Если бы ты придерживалась нашего объяснения... — продолжал вразумлять я ее.
— Не нашего, а твоего, дядечка, причем дурацкого.
— Но у тебя не было никакого.
Наши перепалки с Эдной в те жаркие душные недели в Огайо длились иногда целый день. Это ты. — Нет, не я. — А я знаю, что ты. — А я знаю, что ты знаешь, что это не я.Словесные схватки заменяли нам соприкосновения. Мы были слишком зелены, чтобы прижиматься, к тому же брат и сестра.
Верна терла шалью глаза. Только сейчас до нее доходила реальность того, что произошло.
— Маленькая, а такая храбрая, правда, дядечка? Почти не плакала, хотя и люди чужие, и что-то с ней делают.
— Да, она держалась молодцом, — согласился я. Мы уже были в нескольких кварталах от Перспективной улицы, проезжали сквозь бездну ярких огней, которую неделей раньше видел Дейл со своего седьмого этажа. Поскорее бы забросить Верну и — домой. Эстер еще не легла, сидит за бокалом и курит, переходя от раздражения к волнению и обратно. Я знаю Эстер, знаю, как она склонна перебирать и взвешивать вероятности. Любовь проходит, остается привычка. Эстер была моей привычкой.
— Вообще-то Пола послушная, — говорила Верна, переводя дыхание. — Старается быть послушной. Иногда нам так хорошо вдвоем... Музыку слушаем... Я просто вижу, как она, бедная... как она следит за мной... учится быть человеком... Кроме меня, у нее никого нет... А я так одинока... Но это ладно... Но вот она одинока...
Я чувствовал, что ее всхлипывания хорошо продуманы, и сказал резко:
— Пожалуйста, не преувеличивай. Поле совсем не так плохо, как многим другим детям. Во многих отношениях даже лучше.
Слезы у Верны моментально высохли, голос зазвенел:
— Это потому, что у нее богатые родственнички вроде тебя, твоей воображалистой половины и тупоголового сынка... Прости, это я нечаянно. Вообще-то он ничего... На День благодарения уж так старался, так старался угодить новому человечку... И он знает, что вы оба считаете его тупым.
Мне было обидно. Если это правда, то пренеприятнейшая. Но это неправда, не может быть правдой. Мы с Эстер так любим Ричи.
— Как ты не понимаешь, что это еще хуже, — бормотала Верна. — Хуже и для нее, и для меня. Пока не появился ты — в своем моднющем пальто, в перчатках и смешной шляпе, я и горя не знала, кроме как от родителей, от которых мне посчастливилось смыться. Проснешься утром, и ни с того ни с сего запоешь. И Пола пела. Квартирка у нас так себе, знаю, тебе наш дом и вовсе ужасным кажется. Но у меня была нормальная жизнь, особенно если не думать, что есть какая-то другая. Но вдруг приходят какие-то люди и говорят, что это не жизнь, а черт-те что!