Рота Шарпа
Шрифт:
Во рву иногда наступали моменты тишины, когда со стен переставала литься смерть, и гора тел, живых и мертвых, неподвижно застывала под прицелом сотен орудий. Но только начинало казаться, что бой закончен, как снова начиналось движение: люди пытались достичь брешей, прорваться – но пушки снова начинали стрелять, и вскоре вокруг слышались только стоны. Кто-то сходил с ума от бесконечной боли. Одному показалось, что он видит и слышит не пушки, а кашель и отхаркивание Господа Бога. Он упал на колени и молился, пока Господень плевок не снес ему голову. Но Хэйксвилл был в безопасности. Защищенный спереди стеной из мертвых тел, он удобно откинулся на склон рва, профессиональным ухом слушал мельчайшие детали боя, качал головой и разговаривал с кивером: «Не сегодня, сегодня я не смогу. Красотке придется подождать, да. Не сегодня. Сегодня мы проиграли».
Он не знал, сколько пробыл во рву, сколько раз вздрагивала от попаданий картечи мертвая плоть вокруг или сколько стонали умирающие, пока не затихали навсегда. Время измерялось стонами, выстрелами, постепенно уходящей надеждой – пока внезапно не оборвалось, наповал убитое мощным боевым кличем.
– Шарп! Шарп! Шарп!
Лицо Хэйксвилла дернулось, он перегнулся через стену своего укрытия. Повсюду из-под мертвых тел поднимались живые, они бежали в сторону равелина, а справа готовилась новая атака на Тринидад.
– Шарп! Шарп! Шарп!
Теперь эти двое, Шарп и Харпер, точно погибнут, картечь своего не упустит, подумал сержант, ухмыляясь. Но они упорно продолжали лезть вверх, как будто крики только подгоняли их.
– Шарп! Шарп! Шарп!
Хэйксвилл увидел, что Шарп упал почти на самом верху, и сердце сержанта запрыгало от радости: подстрелили! Но нет, ублюдок, подталкиваемый Харпером, добрался-таки до цепи, удерживающей chevaux de frise. Вот он, стоит во весь рост, озаряемый языками пламени, попирает центральную брешь, и ирландец рядом, клинки наголо. К ярости сержанта, они победным жестом вскинули руки вверх и исчезли, ринувшись в город, и Хэйксвилл понял, что время пришло. Он разбросал гору тел, натянул кивер и начал проталкиваться сквозь толпу, сгрудившуюся у Тринидада.
В бреши взлетали гигантские топоры: там перерубали цепи, и вскоре chevaux de frise были скинуты в траншею, вырытую защитниками на гребне. Британцы перепрыгивали острые лезвия и, оступаясь на разбитых камнях, неслись к городу убивать: они совсем обезумели от ярости, их не остановить. Даже раненые двигались к бреши, некоторые ползком, пытаясь добраться до города и заставить его защитников почувствовать ту же боль, которую чувствовали они сами. Люди хотели выпивки, женщин и еще выпивки. А еще они хотели видеть смерть. Они помнили, как испанцы палили в них со стен из мушкетов, поэтому числили всех жителей Бадахоса врагами. Мрачный поток лился в город через бреши, поднимался по улицам и наводнял Бадахос жаждой мести.
Хэйксвилл вошел в город вместе с ними. Длинная узкая улица привела его на небольшую площадь. Он примерно знал, куда идти: подняться на холм и взять чуть левее – а в деле определения направления сержант полностью доверял своим инстинктам и удаче. Площадь была заполнена людьми. Звучали мушкетные выстрелы: солдаты выбивали дверные замки. Слышались первые крики женщин; другие жительницы города, не желая быть пойманными в ловушку в собственном доме, пытались убегать в сторону центра города. Хэйксвилл видел, как одна из таких горожанок была почти сразу схвачена: ее серьги выдрали с мясом, кровь брызнула на платье, которое, в свою очередь, было тут же разорвано в клочки. Ее толкали от одного солдата к другому, пока, наконец, под дружный гогот она не скрылась под навалившимися телами. Хэйксвилл прошел стороной: подобные развлечения его не касались. Его интересовали только те женщины, которым удалось избежать подобной участи: они могли привести его к собору.
Капитан Роберт Ноулз, усталый, но довольный, прислонился к воротам замка. Внизу эхом отдавался стук копыт: французскому генералу Филиппону с группой верховых удалось ускакать к мосту, который вел в пока еще державшийся форт Сан-Кристобаль. Крепость была потеряна, за спиной разгоралось пламя мести, поэтому они только пришпоривали коней. Копыта цокали по мосту, вслед несся топот башмаков немногих уцелевших пехотинцев. Лицо Филиппона было искажено горечью: он не столько сожалел об участи города, сколько о своей личной неудаче. Сделано было все, что только можно, гораздо больше, чем можно было надеяться, но он проиграл, а Веллингтон, проклятый Веллингтон одержал победу.
Люди Ноулза, выбежав из ворот, улюлюкали вслед бегущему врагу. Один снял со стены факел. Пламя ярко освещало лица, жаждавшие добычи и удовольствий.
– Разрешите идти, сэр? – несколько десятков глаз выжидающе впились в лицо Ноулза.
– Идите!
Они радостно заорали и разбежались по улицам. Ноулз усмехнулся им вслед, вытащил саблю и двинулся искать Терезу. Быстрым шагом он пошел по темным улицам – двери закрыты на засов, окна первых этажей зарешечены – и вскоре потерялся в почти хаотическом нагромождении домов. Пытаясь определить направление, он остановился на перекрестке, прислушиваясь к шуму и крикам вдалеке, и осознал, что следует выбирать улицу с самыми богатыми домами. Мимо пробежал, поднимаясь на холм, какой-то вооруженный человек, его байонет тускло поблескивал. Ноулз заметил характерную французскую перевязь, но человек не стал останавливаться и вступать в бой, он просто бежал, хрипло дыша, пока не скрылся за поворотом. Сам Ноулз направился вниз по холму. Он ускорил шаг, стук каблуков по мостовой эхом ударил в уши, а потом улица вдруг кончилась, выйдя на большую площадь, посреди которой высился собор.
На площади царила паника. Последние французы уже покинули ее, пытаясь сбежать на север, но жители Бадахоса с ними не пошли. Все, кто не остался в своих домах, были здесь, пытаясь протолкнуться по лестнице, толпясь в дверях, надеясь укрыться в святилище. Они бежали мимо Ноулза, толкали его, но не обращали на это никакого внимания, как будто Ноулза и не было вовсе. Он в ужасе озирался вокруг: Боже, сколько тут улиц! Но в темноте за собором он заметил одну, вдруг поняв, что это нашел то, что искал: даже не улицу, а маленький переулочек, все дома богатые, с балконами. На бегу Ноулз осматривал каждый дом, пока, наконец, не увидел два апельсиновых дерева возле чуть отодвинутого вглубь фасада. Он забарабанил в дверь:
– Тереза! Тереза!
Хэйксвилл свернул направо, вслед за женщиной, пытавшейся побыстрее покинуть маленькую площадь. Естественно, она двигалась к собору. Сержант перешел на шаг, усмехаясь про себя, и вдруг услышал крики, совсем близко. Сперва он решил, что чертов Шарп первым добрался до дома.
– Тереза! Тереза!
Нет! Это не голос Шарпа! Офицер, конечно, судя по тону, но не Шарп. Хэйксвилл прижался к стене, наблюдая за темной тенью, стучавшей в дверь.
– Тереза! Это я! Роберт Ноулз!
Наверху открылось окошко, мелькнул огонек свечи, и Хэйксвилл увидел женщину, стройную и длинноволосую. Он чувствовал нарастающее волнение: это она! Женщина спросила:
– Кто здесь?
– Роберт! Роберт Ноулз!
– Роберт?
– Да! Откройте!
– А где Ричард?
– Я не знаю. Я шел с другой стороны, - Ноулз отступил на пару шагов, глядя на узкий балкон. Где-то недалеко послышались крики, мушкетные выстрелы, на склоне холма появились первые огни горящих домов.
– Подождите! Я открою! – Тереза захлопнула окно и заперла его на задвижку.