Рой

Алексеев Сергей Трофимович

15

Перед защитой кандидатской, когда уже все было готово, Сергей вдруг не на шутку засомневался. Он перечитывал диссертацию, доклад и начинал бубнить, что его обязательно зарубят, смахнут головенку если не на защите, то в ВАКе. Рецензенты уверяли, что все будет в порядке, даже кое-что пойдет на «ура», приятели говорили, мол, дурак, давай быстрее на защиту, пока не перешибли тему, пока не разворовали и не выщипали козырные мысли и факты, но сомнения мучили еще больше. Он уже и вычитать только что отпечатанную диссертацию не мог, взгляд останавливался на ее заглавии, на строчках, которые шли после слова «тема».

А тема была интересная,

острая и свежая — «Самореализация личности в произведениях русской классической литературы». Все было построено на грани, на стыке литературоведения и философии, и звучало очень современно, так как все науки в последнее время бросились искать новое именно на этих гранях и стыках. Взгляд натыкался на самую тему и дальше не шел, дальше все казалось пустым и никчемным, потому что, окажись сейчас на его месте Коля Гребнев, с которым их когда-то столкнула судьба, — возможно, все бы сделал иначе. Именно перед защитой Сергею чаще всего вспоминался этот бесшабашный парень Коля Гребнев, неожиданно появившийся и так же исчезнувший три года назад.

После университета Сергей два года ждал аспирантуру. Уже была и тема — та самая, «самореализация личности…», был научный руководитель Иван Поликарпович, профессор из бывших шахтеров. То ли от прежней работы в забое, то ли под грузом кафедральных забот ходил он всегда сгорбленным, так что его мощные руки как бы болтались впереди туловища. К Ивану Поликарповичу относились уважительно, хотя многие недолюбливали его, считали грубым и мужиковатым, однако признавали за ним силу — он везде грудью защищал свою кафедру, мог обидеть сам, но не давал в обиду своих ни декану, ни ректору. С чьей-то нелегкой руки и студенты, и преподаватели за глаза называли его Девой — Иван Поликарпович в пятьдесят лет все еще ходил в холостяках.

Очередь в аспирантуру устроена была примерно по тому же принципу, как и магазинная или на паромную переправу. Ее нужно было выжидать и попутно сдать кандидатский минимум. Сергей выстоял ее до конца, однако перед самым его зачислением Дева вдруг привел Колю Гребнева. Он закончил университет года четыре назад и, говорят, сидел где-то в деревне и учил ребятишек в школе.

— Сначала Коля поучится, потом ты, Заварзин, — сказал Дева. — Ты еще год поболтайся и приходи.

Сергей вернулся домой и рассказал Ирме, что ему еще год придется сидеть в Обществе охраны памятников, собирать взносы или попросту болтаться без дела. Ирма сначала даже не поверила, потому что еще вчера с зачислением в аспирантуру был полный порядок. А поверив, умчалась куда-то, пропадала до позднего вечера. Пришла она усталая и, кажется, расстроенная.

— Ирма, ты не бегай и не хлопочи, — сказал он. — К чему теперь шум? Коля Гребнев уже зачислен. А Дева на меня рассердится.

— Ты пойми, этот Дева своих тянет, — объяснила Ирма. — У него тактика такая: подержит на периферии, а потом тянет. По-твоему, это справедливо?

— Коля — хороший парень…

— Таких хороших, знаешь, сколько? Не бойся, никакого шума не будет. И Дева даже не пикнет.

— Но как я с профессором потом разговаривать-то буду? — возразил Сергей. — Если взял Гребнева, значит, необходимость была… Как я в глаза-то ему посмотрю? А Коле? Мы ведь живем под одной крышей!

— Сережа, ты как мальчик, честное слово, — возмутилась она. — Тебя локтями толкают, а ты…

— Что же, и мне толкаться?

— Пока я за тебя толкаюсь, — засмеялась Ирма, но глаза оставались усталыми. — Мне приходится стоять за тебя… Ты посмотри на этого Колю и поучись.

Через два дня Сергею передали, чтобы явился на кафедру к Деве. Иван Поликарпович встретил его, как всегда,

разве что хмуроват был сильнее, чем обычно. Про Колю Гребнева он ничего не говорил, даже не помянул, словно его и не существовало и словно не существовало прежнего их разговора про год отсрочки. Дева сказал, что Сергей зачислен, что ему надо готовить первый план занятий, и лишь перед его уходом неожиданно проворчал:

— А ты силен, силен, Заварзин. В забой бы тебя… Ладно, поглядим, сколько на-гора дашь.

Когда он прочитал последнюю редакцию диссертации, то для разговора неожиданно пригласил к себе домой — сослался на болезнь. Сергей бывал у него и раньше. Профессор жил в деревянном особняке, построенном когда-то своими руками на окраине города. Со всех сторон на него уже наступали многоэтажные коробки, и, похоже, дни деревенского пятистенка были сочтены.

Дева был здоров, но чем-то обеспокоен. Он торопливо расстелил скатерть на круглом старинном столе, принес вазочки, чайник, чашки и в последнюю очередь диссертацию.

— Заварзин, а ты откуда родом будешь? — вдруг спросил он.

— Как сказать, — замялся Сергей! — Из нашей области…

— Значит, деревенский… А как деревня называется?

— Стремянка…

— Вон как, — засмеялся Дева. — Не слыхал… Стремянка… Почему так названа, не знаешь?

Сергей с пятого на десятое рассказал ему о вятских переселенцах и о том, что где-то в России есть еще одна Стремянка, откуда и пришло название села.

— Так ты что же, вятский? По твоему говору я бы не сказал… У тебя говор правильный, московский какой-то. Неужели в деревне на диалекте не говорят?

— Говорят, — подтвердил Сергей. — И я говорю, когда дома… Автоматически.

— Значит, вятский. Значит, это ваши, вятские, корову на баню затаскивали?

— Ерунда, — смущаясь, сказал Сергей. — Вранье…

— Я тоже так думаю, — подхватил Дева. — Вятский — народ хватский, семеро одного не боятся. А один на один — все котомки отдадим.

— Тоже вранье, — бросил Сергей.

— Скорее всего, — неопределенно сказал профессор и хлопнул по диссертации. — Так вот, вятич ты мой. Опус ты сочинил дерьмовый. Все на месте, все правильно, а все равно дерьмо. Другому бы я посоветовал еще год-другой покряхтеть. Но ты защитишься. И ВАК пройдешь. Да… Семеро одного не боятся. А вот один на один… Нет в этом опусе чего-то такого… Вятского диалекта, что ли. Московский он какой-то… Мой тебе совет: когда будешь сочинять докторскую, — попробуй думать по-вятски. Наплюй, что тебе говорят, и думай по-своему.

Он вдруг забеспокоился и вышел на улицу. Около получаса Сергей ходил возле книжных полок, машинально брал какие-то фолианты дореволюционного издания, листал и думал. Оценка — дерьмо — вовсе не смущала. У Девы их всего было две — дерьмо и уголек. Точно так же он оценивал людей, собак, книги и погоду. Беспокоило другое: профессор постоянно намекал ему на связи, на чье-то покровительство и заступничество. Видимо, не забыл и не мог простить ему Коли Гребнева, отчисленного из аспирантуры, как позже выяснилось, за пустяк — не сданный экзамен кандидатского минимума по иностранному. Обычно за это не отчисляли, а лишь обязывали досдать в короткий срок. Причина-то была известная — Коля залез без очереди, занял чужое место. Да, Сергею вернули незаконно отнятое, но ведь из-за этого кто-то пострадал! И теперь на кафедре, пока жив Дева, будет считаться, что пострадал-то Коля Гребнев. Будь Сергей прав сто раз, а помнить и жалеть станут его. Коля должен был появиться через год, но не появился и через два, и вот уже через три… Что написал Сергей, теперь известно всем, а что мог написать Коля Гребнев?