Рой
Шрифт:
Алешка поглядывал сквозь дверной проем и почему-то сердито сопел. Затем встал и захлопнул дверь. Заварзин вышел на улицу, сел в тарахтящую машину Катерины, огляделся и на ощупь отыскал клеммы. Проводов на них не обнаружил, не было их и на жгуте электропроводки. Он стал шарить рукой по жгуту и вдруг резко дернулся — ударило током. Из вспоротой изоляции торчал оголенный конец проволоки, откушенный плоскогубцами.
Когда он исправил печь и в кабину хлынул горячий воздух, Заварзин неожиданно уловил тонкий запах духов, заметил чехлы на сиденьях, украшенные аппликациями, клубки разноцветных ниток и спицы в «бардачке», где обычно у мужиков хранится инструмент,
И вдруг стало понятно, почему отказала печка; хитрость была настолько изобретательной с женской точки зрения и настолько наивной с мужской, что он ощутил горячую волну жалости и стыда одновременно. Надо же было рвать провод, ехать из Запани в холодной кабине, чтобы на несколько минут почувствовать себя слабой… Что же такая дорогая цена-то стала бабьей слабости?!
Василий Тимофеевич вспомнил, как она в начале лета ездила разбираться в Яранку с мальчишками-поджигателями. Ведь после ее визита учитель привел своих архаровцев просить прощения, сами-то и не догадались бы прийти или не пожелали. Должно быть, жалкий он был тогда и, верно, слабый, если Катерина поехала за него заступаться. Привыкли считать, что Катя Белошвейка — девка оторви и брось, коль сама на машине гоняет и замуж не выходит. А это все тоже чехол с аппликацией; отверни его — там веревочные гужи, там такая нужда…
Он сходил в гараж, принес ящик с инструментами и железной мелочью, подобрал детали и наладил сиденье. Потом заглянул под капот, проверил масло, аккумулятор, подтянул гайки, и, когда вернулся в избу, Катерина уже домывала пол в прихожей. На кухне что-то жарилось, парилось на всех четырех конфорках.
— Ну и грязь же развели, — ворчливо сказала она. — За неделю не вывезти… Ты, Василий Тимофеич, когда баню топишь?
— По субботам, — Заварзин заглянул к старцу в комнату: тот сидел за столом и, согнувшись над своими письмами, пытался читать.
— Я приду постираю, — решительно бросила Катерина. — А то скоро и надеть нечего будет…
Она вдруг выпрямилась, откинула с лица волосы.
— Я смотрю, Василий Тимофеич, ты всех приблудших к себе собираешь. Может, и меня возьмешь, я тоже одинокая.
Заварзин поймал ее взгляд и отвернулся.
— Замуж тебе надо, одинокая… Здоровая, красивая девка — чего ты ждешь? Хоть бы родила, что ли. Все бы успокоилась… Рожают же сейчас без мужиков?.. Гляди, дождешься.
— А я за миллионера замуж хочу, — засмеялась Катерина. — В моем возрасте только по расчету замуж выходят. Хоть за старика, но чтоб миллионер. Возьми меня замуж, Василий Тимофеич? Если так не хочешь — замуж возьми.
— Я еще не миллионер и не старик, — пробурчал Заварзин.
— Так я подожду! — хохотала она. —
— Ладно, хватит, — оборвал Заварзин. — Печку я наладил, езжай… И в другой раз провода не рви. Там и без этого хватает…
— Какой ты догадливый, — сказала она и, убрав ведро с тряпкой, стала мыть руки. — От тебя ничего не скроешь, на три метра под землю… А что рядом творится — ни сном ни духом. В лепешку перед ним расшибись — не заметит!
— Все я вижу, Катя, — проронил Заварзин и притворил дверь кухни. — Только не пойму.
— Что? Почему я возле тебя колочусь?.. Дура потому что…
— Я ведь старше тебя на двадцать лет. Старый уже, старик…
— Так сразу и старик? — она сверкнула глазами, скомкав полотенце, бросила его на шкаф. — Ладно, я больше навяливаться не буду, успокойся… А поэтому все тебе скажу! Разговоров, пересудов испугался? Как же — депутат, бывший председатель, вся жизнь на людях. Скажут, сына на Белошвейке женить хотел, а сам женился! Отбил у сына родного, можно сказать, на снохе женился. Так?
— Вот этого я как раз и не боюсь, — глядя в пол, сказал Заварзин. — Поговорили бы да забыли, привыкли… А мы бы с тобой в Запани поселились. Там вид красивый, сразу две реки видно и три горизонта… Замечала? Особенно по утрам, когда туман поднимается, в три пелены. И эхо там тройное. Ночью коростели на лугах кричат, так и сосчитаешь, сколько. А когда кони на той стороне пасутся, слышно, как траву щиплют… Всю жизнь хотел в таком месте жить.
Катя слушала, опустив голову, и перебирала руками край скатерти. Где-то за дверью слышался ходульный стук: старец Алешка отчего-то беспокоился и расхаживал по коридору.
— Да ведь я прожил одну жизнь, в другом месте прожил, — помолчав, продолжал Василий Тимофеевич. — Пчелы вот мудро делают: старая матка берет половину семьи и уходит из дома. И будто другая жизнь начинается, другая семья. На что уж пчела дорогу к своему улью помнит, а тут забывает, если с роем ушла. Из памяти вон… Не могу же я отроиться от своего дома и уйти. Это значит, новую жизнь начинать надо, Катя. А куда же старую? В старой-то сыновья у меня, внуки. Да и прожито так — никогда не забудешь. В старости-то можно, как вот дед Ощепкин. Да только это не новая жизнь, так… Остатки прошлой доживают. Ощепкин свою, старуха его — свою… Не возьму же я тебя в мачехи своим детям?
— Думаешь, сыновья твои оценят это? — хрипловато спросила Катя и распрямилась. — Думаешь, нуждаются в тебе?.. Нуждались бы, так приезжали. Хоть бы письма писали…
— Сегодня только получил, от Сергея, — сказал Заварзин.
— В кои-то веки…
— Нуждаются, Катя… Они и сами не знают, как нуждаются. У тебя детей нет, тебе трудно понять, — он придвинул табурет и сел напротив нее. — Плохо они живут — это другое дело. Чувствую, стыдятся меня, говорить стесняются, а может, и боятся… Если я их брошу, одних оставлю — им еще хуже будет. Как совсем прижмет — и прийти-то не к кому. А не едут, значит, не прижало еще как следует, значит, еще сами барахтаются… Мне ведь, Катя, и писем не надо, я так знаю, как им живется. Душой чую.
— Мне такого не понять, — с каким-то вызовом бросила она. — Детей нет!.. И не будет. Я, как дед Алешка, проживу в одиночестве, зато лет до ста!
— Не обижайся, Катя, — он погладил ее руку — рука сжалась в кулак. — Я давно хотел так с тобой поговорить… Сам все оттягивал. Думаю, как скажу, так сразу и все, отрежу… Я к тебе несколько раз приезжал, на лодке. Подъеду, чтоб ты не видела, поднимусь на берег и сижу на ступеньках. Коростели кричат, туман поднимается… А вернусь в дом — снова один, пусто. Не люблю его, в старой избе лучше.