«Роза» Исфахана
Шрифт:
Опомнившись, слабо оттолкнула его одними лишь кончиками пальцев и в изнеможении рухнула на подушки.
— Ты сошел с ума! Ты с ума сошел! Ты ведешь себя как мальчишка, Шахриар!..
— Ты так и не сказала мне, хочешь ли, чтобы я остался… — Он продолжал неистово целовать её шею и плечи, не обращая внимания на протесты.
— И ради меня ты готов поступиться своим долгом? — спросила она, купая пальцы в его густой волнистой шевелюре.
— Я им уже поступился, ты не находишь? — Шахриар прервал поток поцелуев и, подняв голову, внимательно посмотрел на Джин. — Когда не сообщил командованию о своих подозрениях относительно тебя, хотя был обязан сделать это. Но не сделал. — Он прижал её здоровую руку к своей груди. — И не только потому, что люблю тебя, но еще и по другой причине…
— По
— Я видел смерть Эбаде, — хмуро признался Лахути. — Мы были в палате вместе с Сухрабом, когда сердце Эбаде истлело и распалось на куски, точно изъеденная грызунами гнилая тряпка. Я раньше слышал и читал о подобных вещах, но собственными глазами увидел такое впервые. И когда подумал вдруг, что та же участь может постигнуть моих сыновей, братьев, да и просто соотечественников, — ужаснулся. Я понял, что ядерное оружие не нужно моей стране. И хотя я приносил присягу и обещал защищать Иран от внешних и внутренних врагов, отчетливо осознал вдруг, что противоборство с США, Израилем и другими странами рано или поздно превратит нашу землю в выжженную ядерную пустыню. Ведь достаточно тому же Израилю сбросить на Иран бомбу и угодить ею — пусть даже случайно — в наш завод по производству урана и полония, катастрофа накроет всю страну. А Израилю и извиняться не придется: сами, мол, наладили смертоносное производство у себя под боком, вот сами теперь и выкручивайтесь. Словом, я подумал и… — Шахриар замолчал, подыскивая верные слова.
— …и пришел к выводу, что вожди и родина — не одно и то же, — закончила за него фразу Джин.
— Да, именно так, — согласился он. — Это далось мне нелегко, поверь.
— Я рада, что ты наконец всё понял, — улыбнулась Джин, лаская его волосы. — Большинство твоих соотечественников категорически не хотят ни понимать этого, ни принимать.
— И все-таки мне хотелось бы услышать от тебя ответ: ты хочешь, чтобы я остался с тобой? — упрямо повторил свой вопрос Лахути, глядя Джин прямо в глаза. — Не увиливай, пожалуйста, твой ответ очень важен для меня. В зависимости от него я либо отправлю рапорт в Тегеран и останусь в Исфахане, либо порву его и поеду на новый объект вступать в новую должность. Не молчи, Аматула, прошу тебя!
Джин закрыла глаза. Ей вспомнилось лицо Майка, его объятия, прощальная ночь перед её отлетом в Иран. Она не сохранила обещанной ему супружеской верности и до сих пор убеждала себя, что пошла на измену исключительно ради дела. Но ради дела ли? Правдиво ответить на этот вопрос Джин боялась даже самой себе. Она вообще боялась заглянуть в собственное сердце… А сейчас в голове почему-то родился странный вопрос: смог бы Майк поцеловать в губы зараженную полонием женщину, свою жену? Джин очень надеялась, что да, смог бы. Она знала Майка смелым, сильным и любящим её человеком. Но что ей ответить Лахути, который своими поцелуями уже неоднократно доказал ей любовь и полное пренебрежение к возможности заразиться от нее? Да, она любила своего мужа. Во всяком случае до сегодняшнею дня — точно. Что-то изменилось?.. Джин не знала. Вернее, не могла себе объяснить. И от бессилия разобраться в собственных чувствах она стиснула зубы, чтобы не застонать. Потом высвободила пальцы из руки Шахриара и, отвернувшись к стене, сказала чуть слышно:
— Я хочу, чтобы ты остался, Шахриар. Только ни о чем меня больше не спрашивай, пожалуйста. Впрочем, — Джин снова повернулась к нему, грустно усмехнулась, — вряд ли ты задержишься здесь надолго…
— Почему ты так решила? — он опять прижал к губам её больную руку, вместо грусти в его глазах плескалась уже еле сдерживаемая радость.
— Потому что если моя болезнь будет прогрессировать, — пояснила Джин, — очень скоро я облысею, покроюсь пятнами от инъекций и стану похожа на леопарда. Уколы оставляют ужасные следы, а делать их надо много, причем каждый раз в новое, неповрежденное место. Так что синяки у меня скоро будут повсюду — на руках, на плечах, на шее… Не очень-то приятная глазу картина, Шахриар. И уж явно нерасполагающая к любовным признаниям. — Она накрыла его губы здоровой ладонью, предупреждая возражения. — И это еще при благоприятном течении болезни. А при неблагоприятном я попросту превращусь в живой труп. Но, если честно, о таком исходе мне пока не хочется даже думать, — поморщилась Джин.
— А я верю, что всё закончится хорошо, — оптимистично заявил Лахути. — И именно благодаря обилию уколов, которые временно превратят твою кожу в леопардовую, ты скоро окончательно выздоровеешь. Ну, а если нет, — вздохнул он, — тогда я тем более останусь рядом с тобой. Ведь, согласись, было бы странно, если б я, только-только признавшись в своей сильной любви к тебе, сбежал бы в Тегеран. Нет, Аматула, я останусь с тобой, что бы ни случилось. Я давно уже не мальчик, и меня не испугать видом больного человека. Неужели ты думала обо мне иначе? — внимательно посмотрел он на нее.
— Нет, иначе не думала, — призналась Джин, благодарно сжав его пальцы, невзирая на боль. — Просто не ожидала.
— Я рад, что удивил тебя.
— Шахриар, твое решение глупо, и я приехал, чтобы убедить тебя изменить его. — Полковник аль-Балами отхлебнул из камарбарика (традиционного иранского стаканчика, напоминающего барышню с узкой талией) глоток крепкого, вишневого цвета чая и снова поставил его на фарфоровое блюдце с голубым цветочным орнаментом. Взял из стеклянной вазочки большой кусок сахара, отколотый от сдобренной ароматическими эссенциями сахарной головы, шумно пососал его. Опять снял с блюдца камарбарик, поднес его к пузатому медному самовару, украшенному продавленной на смоляной базе иранской чеканкой «калямзани», гордостью местных жестянщиков, долил ароматного чая. — Ты должен подумать о своем будущем, — продолжил наставительно. — Мы ведь с тобой ровесники, Шахриар. В восемьдесят третьем году вместе, помнится, начинали, только я уже полковник, а ты всё еще в капитанах ходишь…
Мужчины сидели за столиком на территории миссии Красного Креста, неподалеку от бассейна и прямо под окнами комнаты Джин. Между стеной и столиком высилась старинная башня-«кондиционер» — такие в Иране издавна возводились для охлаждения воздуха в помещениях. Башня была сложена из старинного кирпича и достигала в высоту метров двадцати. Её простая и одновременно гениальная конструкция тоже, как и древний свинцовый водопровод, представляла интерес для ЮНЕСКО, поэтому башня также считалась неприкосновенным историческим артефактом.
По прибытии в Исфахан Джин, конечно же, не преминула поинтересоваться у местных жителей устройством этой башни. И выяснила, что в жару по воздуховодам, находящимся внутри башни, воздушный поток устремлялся вниз, к тому самому бассейну, который функционировал по сей день, а уж от него прохлада распространялась по всем жилым помещениям. Теперь, конечно, необходимость в башне отпала: её с успехом заменили современные кондиционеры. Но она по-прежнему заботливо оберегалась как памятник архитектуры, тем более что после многочисленных природных катаклизмов вроде землетрясений и наводнений неразрушенных башен, аналогичных этой, в Исфахане осталось не так уж много.
— Сказать по правде, ты не очень-то и старался преуспеть в карьере, Шахриар, я же видел, — продолжал между тем аль-Балами. — Да, конечно, ты не участвовал в революции, имеешь — вкупе с буржуазным происхождением — подмоченное прошлое, и поэтому поначалу тебе попросту вставляли палки в колеса. Но ты ведь и сам, согласись, не шибко-то рвался послужить новым властям, а? Не рыл землю, как я. Да чего уж там говорить: даже в школу контрразведчиков — и то это я тебя засунул, чтобы хоть как-то продвинуть по службе! А теперь вот тебе предоставляется уникальный шанс наверстать упущенное, но ты почему-то нос воротишь. Подумай сам, Шахриар, — аль-Балами наклонился к молча курившему и так и не притронувшемуся к чаю Лахути, — тебе скоро уже пятьдесят, и на этом всё — конец! Полная выслуга и пенсия. Ну так уйди хоть на пенсию в приличном звании полковника, чтобы не стыдно было перед родственниками! У полковника и деньги совсем другие, чем у майора Корпуса исламских стражей, и отношение к нему другое. А у тебя ведь четверо сыновей, их и растить, и на что-то содержать надо! Да и жена, раз ты послал ей «отстранение», потребует теперь с тебя немалую сумму… Что хоть с тобой стряслось-то, Шахриар? Разумом ты, что ли, помутился?.. Объясни, я не понимаю тебя…