«Роза» Исфахана
Шрифт:
Джин отвлеклась от компьютера, вышла из-за стола, подошла к окну. За два минувших дня её состояние заметно улучшилось. Инъекции все-таки подействовали: температура спала, выпадение волос прекратилось. Однако разбросанные по всему телу синяки выглядели действительно ужасно, и Джин едва ли не впервые в жизни прониклась благодарностью к длинной и наглухо закрытой исламской женской одежде.
— Я не понимаю тебя, Шахриар, — повторил аль-Балами и, чиркнув зажигалкой, закурил сигарету. — Узнав, что ты отказываешься от звания и поездки в Хамадан, я тотчас бросил все свои дела и примчался из Тегерана сюда, чтобы поговорить с тобой и выяснить, какая муха тебя укусила. Мне даже подумать страшно, что ты можешь одним неверным поступком перечеркнуть всё свое прошлое — двадцать пять лет службы! — да и будущее тоже. Ну да, я понимаю, обид у тебя накопилось немало: оттирали из-за происхождения,
Прозрачная белая занавеска на окне слабо шевелилась струйками набегавшего с гор прохладного ветерка. Окрестные холмы тонули в голубоватой вечерней дымке. За рекой, на усаженном апельсиновыми садами берегу, у подножия одного из холмов желтая пятнистая олениха жевала початки кукурузы, оставшиеся по чьему-то недосмотру на уже убранном поле. Подле нее, смешно переступая длинными неуклюжими ногами, крутился олененок с начавшими пробиваться на голове рожками.
— Ну что ты молчишь, Шахриар? — Аль-Балами явно начинал терять терпение. — Ты мне что-нибудь объяснишь, или я зря тащился сюда из Тегерана? Думаешь, мне там заняться нечем? Просто наша дружба с тобой всегда значила для меня очень много, и теперь я считаю своим долгом оказать тебе поддержку, помочь. Вот зачем, объясни мне на милость, тебе потребовался развод? Разонравилась жена? Возьми другую! Да хоть сразу четырех возьми, раз законом разрешается! Не хочешь тратиться на их содержание? Тоже не проблема! Тебе ли не знать, что для офицеров стражи и государственных чиновников в стране существуют специальные пикантные заведения с девушками на любой вкус? Хоть с местными, хоть с афганками, хоть с таджичками… да с какими хочешь! Достаточно оформить в кассе временный брак, заплатить за него, и дальше можешь развлекаться, как и сколько пожелаешь. Я, кстати, недавно оторвался в одном из таких заведений сразу с тремя таджичками. Ох, что они со мной вытворяли, ты бы видел! — он откинулся на спинку стула и разразился каким-то неприятным, дробным смехом. — А одна из них, представь, была беременная, причем на большом сроке. Но ощущения от совокупления с беременной женщиной, я тебе скажу, непередаваемые! Да она чуть не порвала меня на части — так меня хотела!..
«Вот она, восхваляемая в каждой речи Ахмадинежада исламская чистота, — с горечью подумала Джин, стоя за занавеской и слыша излияния тегеранского гостя. — Вот они, провозглашенные Хомейни высокие нравственные ценности в исламском обществе, святость брачных уз и нерушимость клятв перед Аллахом. Вот оно, уважение к женщине, пропагандируемое на Западе некоторыми соотечественниками — почитателями Востока в целом и Ирана в частности. Кто они, эти несчастные девушки из „специальных пикантных заведений“, если не сексуальные рабыни, нелегально привезенные из других стран? Абсолютно бесправные, забитые, больные душой, а то и телом. Вот они — лицемерие и ханжество великой революции, при которой власть имущим дозволено всё, а остальным не дано права даже вскользь заикнуться о своих проблемах. Разве эти девушки сравнятся с нашими, западными проститутками, которые, если потребуется, могут и забастовку устроить, ибо обладают статусом полноправных граждан. И никто не станет тыкать в них пальцем, поскольку все понимают, что их ремесло не лучше и не хуже, не легче и не труднее прочих. Но при этом Тегеран осуждает западный образ жизни, называя его развратным и растлевающим души, а сам, пользуясь закрытостью страны и отсутствием свободного доступа в нее правозащитных организаций, практикует сексуальное рабство для избранных…»
— Ты никогда не пробовал с беременной? Жена не в счет, конечно же… — хихикнул аль-Балами. — Шахриар, а ты помнишь, как мы с тобой однажды вдвоем ту таджичку с косичками пользовали? Ох, и сладка была девчонка! — смачно чмокнул он губами.
— Это отвратительно, Бальтасар, — проговорил наконец Лахути, и Джин заметила, что голос его прозвучал глухо и одновременно напряженно.
— Раньше ты так не считал, дружище, — расхохотался аль-Балами. Но, обратив внимание на серьезный вид собеседника, отложил дымящуюся сигарету на блюдце и, наклонившись вперед, спросил: — А что, собственно, в моих словах тебя так возмутило?
— Отвратительно насиловать женщину, которая носит под сердцем ребенка! — повысил голос Лахути. — Если даже она пошла на это добровольно, то исключительно от нищеты и безысходности! А если её принуждают ублажать мужчин — это вдвойне отвратительно. А платить за насилие над ней отвратительнее втройне!
— Аллах всемилостивый, что я слышу?! — нарочито удивленно округлил глаза аль-Балами, вновь откинувшись на спинку стула. — И с каких это пор мы стали такими высоконравственными?! Да тебе, Шахриар, теперь прямая дорога в муллы, только знай, что они тоже позволяют себе грешить потихоньку. Не здесь ли, кстати, не в этом ли швейцарском рассаднике порока тебе сделали прививку нравственности? — он насмешливо прищурился, одновременно подозрительно сверля Лахути своими бычьими, навыкате, глазами. — Или ты тут в кого-то втрескался, а? Уж не в ту ли бровастенькую медсестру, которая меня сегодня здесь встретила? — снова захохотав, полковник от избытка эмоций стукнул ладонью по столу. — А что? Она очень даже ничего. Грубовата только, на мой взгляд, малость, но глазки быстренькие, стрелять ими умеет. Похоже, девица не промах, раз и тебя смогла «подстрелить». Потому ты и решил изношенную подстилку на новенькую поменять, а? Признавайся!..
— Оставь Марьям в покое, — нахмурился Лахути, — она здесь совершенно ни при чем. И хватит молоть ерунду. Ты и так сегодня слишком много лишнего наговорил, с неожиданной для меня стороны открылся. Видимо, карьера действительно требует от человека коренных изменений. Я не узнаю в тебе того, прежнего Бальтасара…
— Это я тебя не узнаю, мой друг! — парировал полковник. — Раньше ты был более откровенным со мной. Так кто все-таки она, твоя новая дама сердца? — не унимался он. — Тут вроде и глаз-то больше положить не на кого… Неужто сама глава миссии?! Так она же тощая и старая, ей уже лет сорок, поди! Ты с ней, кстати, поосторожнее, Шахриар, — понизил аль-Балами голос. — В лучшем случае её в самое ближайшее время вышлют из Ирана, а в худшем — в нашу тюрьму упекут. В общем, у нас есть все основания подозревать, что она…
Джин отдернула занавеску и вышла на балкон. Балами вскинул голову и тотчас замолчал, так и не закончив фразу. Быстро утратив недавний боевой пыл, почтительно привстал со стула:
— Приветствую вас, ханум.
Джин лишь молча кивнула. Лахути сидел к балкону спиной и в её сторону не повернулся. Ветер безнаказанно озоровал с его темной волнистой шевелюрой. Зажатая между двух смуглых пальцев сигарета забыто дымилась. Серый пепел, не выдержав собственной тяжести, сорвался и рухнул в чайное блюдечко. А рука при этом даже не дрогнула, словно окаменела в воздухе.
— Мы тут чай пьем, не возражаете? — Аль-Балами снова опустился на стул, но расселся уже не вольготно, как раньше, а примостился на краешке.
— Приятного аппетита, — холодно произнесла Джин.
Шахриар наконец повернулся, запрокинул голову вверх. «Зачем ты встала с постели?» — спросили его темно-карие тигриные глаза с золотым отливом. «Просто я уже соскучилась по тебе», — ответила она тоже одними лишь глазами.
Эту ночь они провели вместе. И синяки на её теле нисколько Шахриара не смущали, не говоря уже об опасности заражения, на которую он давно махнул рукой. Тело Джин до сих пор хранило жар его поцелуев и объятий, словно своей любовью он хотел усилить действие лекарств, избавить от мучительных страданий, отвоевать у смерти. И, кажется, ему это удалось: Джин чувствовала себя сейчас гораздо лучше, чем вчера. А утром даже смогла осмотреть Али Агдаши. Там тоже было чему порадоваться: борьба с полонием закончилась победой врачей. У Али полностью восстановилась правая почка, и аппарат гемодиализа ему больше не требовался. Юноша выздоравливал на радость матери и к удовлетворению всех, кто его лечил. Даже доктор Маньер позволил себе разразиться по этому поводу многословной праздничной тирадой, хотя обычно слыл молчуном и ворчуном. О Нассири и говорить нечего: он был счастлив и не скрывал этого.
— Я хотел бы поговорить с вами наедине, ханум, — неожиданно сказал, затушив сигарету и поднявшись из-за стола, аль-Балами. — Надолго вас не задержу, всего на пару минут, если позволите.
— Поднимайтесь в мой кабинет, полковник, — сухо разрешила Джин.
— Я провожу тебя, Бальтасар, — сказал Лахути, тоже вставая.
Джин заметила пробежавшую по его лицу тень тревоги.
— Не волнуйся, друг мой, я найду дорогу, — попробовал остановить его аль-Балами.
— Это моя обязанность, — проявил настойчивость капитан.
— Распространяй свои обязанности на других, Шахриар, — панибратски похлопал его по плечу гость из Тегерана.
— Господин полковник, в связи с риском радиационного заражения в нашей миссии объявлен карантин, — пришла Джин на помощь Шахриару. — Капитан Лахути покажет вам, где можно облачиться в защитный костюм.
— Защитный костюм? Радиационное заражение?! — Энтузиазма у полковника явно поубавилось. Бычьи глазки испуганно забегали, но отступать теперь было бы стыдно, и он постарался взять себя в руки. — Ах, да… Да, да, конечно. Веди, Шахриар.