Роза Марена
Шрифт:
— Ну конечно. Если только я не съела ее и не выбро…
Она убрала из-под струи воды руку и с озадаченным любопытством посмотрела на нее. Кончики пальцев были в красновато-пурпурных пятнах, более яркие следы того вещества, которое испачкало пальцы, оставались под ногтями. Она медленно поднесла руку к лицу, и внутренний голос — в этот раз явно не принадлежавший миссис Практичность-Благоразумие, которую она легко узнавала бы, — окликнул ее с заметной тревогой: «Не вздумай попробовать вкус плодов, не подноси ко рту даже пальца той руки, которая прикоснется к семенам!»
— Каким семенам? — испуганно спросила Рози. Она понюхала пальцы и ощутила слабый, едва уловимый аромат, напомнивший ей о печеных булочках и сладкой сахарной патоке. — Какие семена? Что случилось
Усилием воли заставила себя замолчать. Она знала, что собирается спросить, но не хотела, чтобы вопрос прозвучал вслух и повис в воздухе: «Это происходит до сих пор?»
Она забралась под душ, отрегулировала воду до самой горячей, какую выдерживало тело, затем схватилась за мыло. С особенной тщательностью принялась оттирать руки, стараясь удалить даже мельчайшие следы мареновых пятен с пальцев и из-под ногтей. Затем принялась мыть голову, напевая. Курт предложил ей в качестве вокальных упражнений исполнять детские песенки в разных тональностях и голосовых регистрах, и именно этим она и занялась, стараясь не повышать голоса, чтобы не потревожить соседей. Когда спустя пять минут Рози вышла из душа и взяла полотенце, ее тело приобрело вид обычной человеческой плоти, утратило прежнее сходство с неуклюжим сооружением из колючей проволоки и битого стекла. Да и голос восстановился почти до нормального.
Рози начала было натягивать джинсы и футболку, затем вспомнила, что Робби Леффертс пригласил ее на ленч, и переоделась в новую юбку. Потом уселась перед зеркалом, чтобы заплести волосы в косу. Работа продвигалась медленно, потому что болели и спина, и руки, и плечи. Горячая вода улучшила положение, но не исправила его окончательно.
«Да, для своего возраста это был довольно крупный ребенок», — подумала она мимоходом, настолько увлеченная процессом придания своим волосам правильной формы, что ее мозг не отреагировал на мысль. Но потом, когда уже приближалась к концу, глянула в зеркало и увидела нечто, от чего ее глаза мгновенно округлились. Все остальные мелкие несоответствия утра мгновенно улетучились из сознания.
— О Боже! — произнесла она слабым сдавленным голосом. Поднявшись, пересекла комнату, с трудом переставляя бесчувственные, как протезы, ноги.
Во многих отношениях изображение на полотне оставалось таким же. Светловолосая женщина с косой, свисающей вдоль спины, по-прежнему стояла на вершине холма, но теперь ее поднятая левая рука действительно заслоняла глаза от солнца, потому что нависавшие над холмом грозовые тучи исчезли. Небо над головой женщины в коротком одеянии приобрело выцветший голубоватый оттенок, как после дождя в душный июльский день. Вверху кружило несколько темных птиц, которых раньше не было, но Рози не обратила на них внимания.
«Небо голубое, потому что ливень закончился, — решила она. — Он прошел, пока я находилось… ну… пока я находилась в другом месте».
Все ее воспоминания о том — другом — месте сводились к двум ощущениям: там было темно и страшно. Этого оказалось достаточно; она не желала вспоминать еще что-то и подумала, что, наверное, ей совсем не хочется делать для картины новую раму. Она поняла, что передумала, что завтра не станет показывать картину Биллу, даже не обмолвится о ней ни единым словом. Будет плохо, если он заметит, что мрачное предгрозовое небо превратилось в подсвеченный ленивыми лучами солнца голубой небосклон, да, но еще хуже, если он совсем не обнаружит перемен. Тогда останется только одно объяснение: она сошла с ума.
«И вообще, я теперь совсем не уверена, что мне нужна эта картина. Она меня пугает. Хочешь услышать веселенькое предположение? Мне кажется, в ней живут привидения».
Рози подняла холст без рамы, неловко держа его за края ладонями и не давая сознательной части разума пробиться к мысли,
(осторожнее, Рози, не упади в нее)
заставившей ее обращаться с картиной с такой осторожностью. Справа от выходящей в коридор двери располагался небольшой встроенный шкаф, пустой до сих пор, если не считать пары туфель без каблуков, которые были на ней, когда убежала от Нормана, и нового дешевого синтетического свитера. Чтобы открыть дверь шкафа, ей пришлось опустить картину на пол (разумеется, она запросто могла бы зажать ее под мышкой, освободив другую руку, но почему-то ей не захотелось прижимать картину к себе). Открыв дверцу шкафа, Рози снова подняла картину и какое-то время смотрела на нее не мигая. Солнце. Эта новая деталь, которой прежде не было… И большие черные птицы в небе над храмом, их тоже, вероятно, не было, но не произошли ли в картине еще какие-то изменения? Ей казалось, что произошли, и она неожиданно подумала, что не может обнаружить их, потому что дело не в новых деталях, а в исчезновении старых. Чего-то не хватало. Чего-то…
«Я не хочу знать, — торопливо сказала она себе. — Я даже думать об этом не желаю, честное слово».
Честное слово. И все же она испытывала сожаление от собственных мыслей, от своего изменившегося отношения к картине. Рози уже привыкла считать ее чем-то вроде талисмана, приносящего удачу. И в одном была абсолютно уверен»: именно мысли о Мареновой Розе, бесстрашно стоящей на вершине холма, помогли превозмочь себя в первый день записи на студии, когда она умирала от охватившей паники. Поэтому Рози не хотела испытывать неприятные чувства к картине, и тем более бояться ее… и все же боялась. В конце концов, изменение погоды на старых, написанных маслом полотнах — далеко не заурядное явление, а количество изображенных на них предметов не должно ни увеличиваться, ни уменьшаться, как происходит на киноэкране, когда кто-то из зрителей заслоняет луч проекционного аппарата. Она не представляла, как в конце концов поступит с картиной, но знала, что остаток сегодняшнего дня и уикэнд та проведет в заточении: в шкафу в компании со старыми туфлями и новым свитером.
Рози сунула картину в шкаф, прислонив к стене (подавив желание повернуть картину так, чтобы та смотрела в стену), и закрыла дверцу. Покончив с этим неприятным делом, натянула свою единственную приличную блузку, подхватила сумочку и вышла из комнаты. Шагая по длинному, не очень чистому коридору, ведущему к лестнице, Рози услышала шепот, поднявшийся с самого дна сознания: «Я плачу». Она остановилась у лестничной площадки — ее охватила такая сильная дрожь, что едва не выронила сумочку, и на мгновение правую ногу пронзила боль от колена до ягодицы, словно мышцу свело судорогой. Затем ощущение прошло, и она быстро спустилась на первый этаж.
«Я не хочу об этом думать, — говорила себе, шагая по улице к автобусной остановке. — А если не хочу, то мне и не надо думать, совершенно определенно не желаю этого. Лучше буду думать о Билле. О Билле с его мотоциклом».
Размышляя о Билле, добралась до работы и сразу же окунулась в мрачный мир книги «Убей все мои завтра», а во время обеденного перерыва времени вспомнить о женщине на картине не было вовсе. Мистер Леффертс привез ее в крошечный итальянский ресторанчик под названием «Делла Феммина», самый уютный из всех ресторанов, в которых ей довелось побывать, и, пока она ела дыню, предложил, выражаясь его же языком, «более солидное деловое соглашение». В соответствии с контрактом она будет получать восемьсот долларов в неделю на протяжении двадцати недель или до завершения работы над двенадцатью книгами, в зависимости от того, что закончится раньше. Не тысячу в неделю, которой, по мнению Роды, она заслуживает, однако Робби пообещал познакомить ее с агентом, через которого Рози сможет наладить контакты с любыми радиостанциями и студиями звукозаписи, какими только пожелает.
— Вы можете заработать до конца года двадцать две тысячи долларов, Рози. Даже больше, если захотите… но стоит ли перенапрягаться?
Она попросила дать ей уик-энд на размышления. Мистер Леффертс не удивился и не возражал. Перед тем, как оставить ее в вестибюле Корн-билдинга (Рода и Курт сидели рядышком на стульях неподалеку от лифта, перешептываясь, как пара заговорщиков), он протянул руку. Она ответила тем же жестом, ожидая рукопожатия. Вместо этого Робби взял ее руку в обе свои и поцеловал в поклоне. От его поступка — никто и никогда еще не целовал ей руку, хотя она часто видела подобную сцену в фильмах, — по спине пробежали мурашки.