Роза ветров (сборник)
Шрифт:
— И представляешь, я захожу в столовую, а она уже и лестницу к стене приставила! Я говорю: Роза, ты что, с ума сошла? И убираю эту лестницу. Потом она пошла соснуть, а я стала укладывать в чемодан одежду, чтобы было что в Нью-Йорке надеть, и вдруг слышу ужасный шум. Выбегаю — о господи! На полу в столовой и Роза, и лестница, и светильник! Причем она лежит и не выпускает из рук электрическую лампочку! Обе кисти… большой палец на ноге… одно ребро! Нет, ты представляешь? И ради чего? Ради того, чтобы какую-то лампочку ввинтить? Джек пришел и все лампочки ввинтил еще до того, как «Скорая помощь» приехала!
Кроткое лицо Эммы, слушавшей очень внимательно, выражало то потрясение, то сочувствие, то стоически насмешливое терпение. Эмма и Руби никогда не
В итоге этими драматическими событиями заинтересовались и другие пассажиры; какая-то женщина лет пятидесяти, сидевшая через проход, протяжно вздохнула, качая головой: «Ох-хо-хо!» Руби сидела на продавленном неудобном переднем сиденье спиной к водителю, а Эмма — прямо перед ней. Склоняясь под неким углом к аккуратно причесанной седой голове Эммы, Руби как бы замыкала собой пространство, создавая ощущение интимности, которое не могли нарушить ни сидевшая рядом с ней трясущаяся от старости старушка, которая под ее напором попросту вжалась в стенку, ни та пятидесятилетняя женщина через проход, ни девушка с продуктовыми пакетами, которая с любопытством прислушивалась к их разговору, ни молчаливый внук Эммы, который смотрел в окно.
— Джонни приезжает из Кембриджа… Энн — из Уэлсли. Съезжаются все наши внуки! Вся семья собирается на День благодарения, как всегда. И она ведь несколько месяцев только об этом и говорила! Но уверяю тебя, я прямо-таки печенкой чувствовала, что этому не бывать. Представляешь, она ведь всего за неделю до этого из больницы выписалась, где с бронхитом лежала. Да еще эти аэропорты! И холод. До чего же у них там холодно, на Востоке! Ужасные зимы! Аэропланы просто к земле примерзают. Нет, я чувствовала: не бывать этому. Что-нибудь да случится. Но чтобы такое!..
— Это с вашей мамой случилось несчастье? — участливо спросила женщина, сидевшая через проход.
— С сестрой. Ей восемьдесят три года! — гордо ответила Руби и снова повернулась к Эмме, которая сказала:
— Как же это говорится в таких случаях… Не помнишь? Ну, на идише?… Еще отец твой часто эти слова повторял…
— Знаю, знаю! Только вспомнить не могу! — Обе дружно рассмеялись, и Руби вздохнула: — Всё куда-то уходит, всё уходит…
— Она где, в больнице?
— Да нет, я вчера вечером ее домой привезла. Да и что они могут сделать для нее такого, чего я не могу? Она держится хорошо, просто сама ничего делать не может, ну совсем ничего. Берта с ней осталась, чтобы я могла наконец выбраться в банк. Я давно собиралась. Представляешь, у меня всего доллар и восемь пенсов осталось!
— Значит, обе руки? И еще нога, кажется?
— Да, оба запястья. Так что себя она совершенно обслуживать не в состоянии. И большой палец на ноге, и трещина сзади на ребре — она ведь на спину грохнулась. А она все из-за каких-то пустяков волнуется! Не хочет, чтобы я обтирала ее влажной губкой. — Руби сильнее наклонилась вперед, совершенно подавив мешавшую их разговору старушонку, стараясь говорить потише, раз уж речь зашла о столь деликатных материях. — Это я-то! Ее единоутробная сестра! И о чем она только думает, эта Роза? Сумасшедшая. И всегда была сумасшедшей.
Эмма снова засмеялась, поцокала языком и сказала с искренней теплотой:
— Бедный Мейер! Какой это был чудесный человек!
— Да уж.
— Теперь вокруг меня одни вдовы остались.
— Неужели и еще кто-то жив? Слушай, Эмма, у тебя ведь дети здесь, в городе? Тебе здорово повезло!
— Следующая — больница, — заметил внук Эммы, и она тут же послушно застегнула верхнюю пуговицу своего пальто и покрепче сжала в руках сумочку.
— Я езжу сюда Сюзи навестить; она здесь с эмфиземой лежит. Ты же знаешь Сюзи Уайз, Руби? Жену Нормана Уайза? Он в прошлом году умер. Послушай… — Автобус замедлил ход и остановился прямо у мощной оштукатуренной стены больницы; Эмма встала, держась за стойку, и сказала: — Выше нос, Руби! Все образуется.
— Да я и так не сдаюсь. И вы оба тоже берегите себя!
Старушонка, сидевшая рядом с Руби, весьма энергично закивала трясущейся головой; пятидесятилетняя особа через проход улыбнулась, а молоденькая девушка с пакетами из продуктового магазина смотрела на них во все глаза. Когда Эмма двинулась к выходу и медленно спустилась по ступенькам, опекаемая своим индифферентным внуком, вся передняя часть автобуса как бы ненадолго пропиталась сухим теплом одобрения. Грузный пожилой мужчина справа от Руби, севший в автобус где-то в середине их разговора, как-то странно кашлянул и с восторгом спросил: «А?!» — словно обращаясь ко всем пассажирам, но так и не найдя нужных слов.
Через шесть остановок Руби тоже сошла — медленно, щадя протез в тазобедренном суставе, спустилась по ступенькам. Тот грузный мужчина сошел следом за нею и, свернув в другую сторону, остановился, ожидая зеленого сигнала светофора и глядя, как она осторожно поднимается по склону холма. Ноябрьский воздух был теплым и влажным, на тротуаре полно скользкой палой листвы. «Не хватало только грохнуться сейчас, когда у меня столько дел! — думала Руби. — Нет уж, спаси и помилуй, господи!» Она вспомнила негромкий, ровный голос Эммы и кивнула, соглашаясь с нею. Даже теперь она держалась очень прямо, гордо подняв голову. Этого у нее всегда было не отнять. Эх, хорошо себя несет! — говорил в таких случаях дедушка. Девочкой она думала, что он имеет в виду лошадь и ездока. Молодые женщины теперь не очень-то думают об осанке, а ведь это так важно. А Роза-то, Роза в молодости какой красавицей была, особенно когда шла! Обе они до замужества были очень хороши. Одной было двадцать два, другой — восемнадцать. Роза и Руби… Боже мой! Они-то обе еще держатся, а вот улицы эти совершенно изменились, и старого их дома больше нет… Руби шла осторожно, но подбородок так и не опустила, в сероватом осеннем воздухе величаво плыла ее светло-рыжая голова, ибо последние лет сорок она красила волосы именно в этот теплый цвет.
«Лимберлост»
Поэт медленно развернулся и поплыл против часовой стрелки по темной воде маленького и не слишком глубокого пруда. Писательница сидела на стволе здоровенной ольхи, который перегораживал ручей в качестве плотины. На том же стволе лежала одежда поэта; он прыгнул в воду в одних трусах. Когда они шли вдоль ручья к запруде, то видели, как на берегу голышом загорает какая-то девушка, и без того уже покрытая темно-ореховым загаром; вот только девушка была молода, а они оба — нет; и к тому же поэт вообще был не из Калифорнии.
— Вас не раздражает моя старомодная скромность? — спросил он тогда с обезоруживающей честностью. И писательница, урожденная калифорнийка, ответила, что ничуть не раздражает.
Массивное тело поэта выглядело впечатляюще, хотя возраст, конечно, сказывался: тут слегка отвисло, там излишне выпирает — а ведь в юности это сильное мужское тело, безусловно, было гладким, ровным, мускулистым. Впрочем, даже и сейчас оно смотрелось очень неплохо в темноватой воде пруда. На фоне узловатых корней и мрачных теней руки и плечи поэта так и сверкали белизной. Босые ноги писательницы, раньше казавшиеся ей достаточно загорелыми, тоже бледно светились в коричневатой воде. Кое-как устроившись — не слишком, правда, удобно — на ольховом бревне и болтая в пруду ногами, она размышляла о том, что, может быть, и ей стоит снять рубашку и джинсы и нырнуть в пруд, присоединившись к поэту? Она провела на устроенной им конференции менее часа и здешних правил поведения пока не знала. Нужен ли ему компаньон или просто зритель? Имеет ли это какое-то значение? Она болтала ногами в воде и сожалела, что так и не способна ни сделать, ни понять того, что нужно ей самой — пятидесятипятилетней женщине, которая нелепо застыла на этом бревне, точно неуверенный подросток. «Может, все-таки и мне стоит поплавать? Нет, не хочу. Нет, хочу! Но стоит ли? И что на мне за трусики? Господи, как девчонка в первый день своего пребывания в летнем лагере! Я хочу уехать домой. И все же стоило бы, наверное, искупаться. Стоило бы? Прямо сейчас?»