Роза ветров (сборник)
Шрифт:
— Знаешь, что я тебе скажу… — произнес он, продолжая думать о детях и внимательном взгляде Шошаны.
— Что же? — переспросила та, глядя на головид, в глубине которого буря, уродливая ползучая клякса, раскидывала по стратосфере свои щупальца.
— Я не люблю мониторы. Не люблю смотреть вниз.
Признание это не было легким. Но Шошана только улыбнулась и ответила:
— Знаю.
Этого было мало для Изи. Он хотел услышать больше и больше высказать.
— Порой мне хочется выключить их, — усмехнулся он. — Не всерьез, конечно. Но… это связь, канат, пуповина. Ее я хотел бы оборвать. Чтобы они начали заново. С чистого, белого листа. Наши дети, я хочу сказать.
Шошана кивнула.
— Может, так было бы лучше, — заметила она.
— Их
— О чем?
— Эл Левайтис предложил вообще избавиться от пейзажей. Произнес большую речь. Утверждает, что дело в честности. Давайте, дескать, честно пользоваться тем или иным сектором, позволим ему найти собственную эстетику и не будем навязывать ему иллюзорную. Если наш мир — ОСПУЗ, давайте примем его таким, какой он есть. Что будут значить для следующего поколения эти потуги воспроизвести земные ландшафты? И многие считают; что он в чем-то прав.
— Так и есть, — ответила Шошана.
— А ты смогла бы так жить? Без иллюзии простора, без горизонта… без деревенской церкви… может, даже без астропочвы — только полированный металл и керамика. Смогла бы ты принять это?
— А ты?
— Думаю, да. Так было бы проще… и, как говорит Эл, честнее. Не цепляясь за прошлое, мы могли бы все усилия отдать настоящему и будущему. Знаешь, мы прошли такой долгий путь, что трудно осознать, что бегство закончено, что мы здесь. Мы уже строим новую колонию. Когда в каждой оптимальной точке будет висеть станция — или когда мы решим построить Большой корабль и вовсе покинуть Солнечную систему, — какое значение будут иметь для наших потомков воспоминания о Земле? Они будут истинными косможителями. В этой свободе весь смысл нашего пути. И я не отказался бы глотнуть ее прямо сейчас.
— Достаточно честно, — отозвалась Шошана. — Думаю, я просто опасаюсь упрощенчества.
— Но эта вот башня — что она будет значить для рожденных и выросших в пространстве? Бессмысленная руина. Мертвое прошлое.
— Я, например, не скажу, что она значит для меня, — возразила Шошана. — Это ведь не мое прошлое.
Но изображение притягивало Изю…
— Смотри! — воскликнул он. Карта показывала береговые линии Перу в 1990 и 2040 годах, отмечая поглощенные морем земли. — Погода. Ничего хуже на свете нет! Хорошо, хоть от этой невозможной, непредсказуемой глупости мы избавились!
Из волн поднимался полуразрушенный небоскреб — все, что осталось от Мирафлореса. Низко над бурным морем висел тусклый облачный полог. Изя отвел глаза от монитора, глянул на иллюзию мирной Новой Англии и увидал за иллюзией истинное убежище, хранящее их в себе, дарующее свободу. «Правда сделает вас свободными», — подумал он и, приобняв жену за плечи, произнес это вслух.
— Ты лапочка, — прошептала Шошана, прижавшись к мужу.
Великие слова спустились до уровня семейных отношений, но Изе и это было приятно. Подходя к лифту, он осознал вдруг, что счастлив — совершенно счастлив. Должно быть, отрицательные ионы в воздухе, укорил он себя, но одной физиологии для объяснения было мало. Он ощущал то, что человек на Земле так долго искал и не находил, не мог найти, — разумное счастье. Там, внизу, роду человеческому оставались лишь жизнь, свобода и путь к цели, а теперь он лишился и этого. Четыре Всадника гнали человечество через прах умирающего мира. И вновь в памяти Исаака всплыло странное слово: «избавлены». «Мы были избавлены».
Собрание по пересмотру школьного расписания случилось в третьем квартале второго года ОСПУЗа. Изя присутствовал как член родительского комитета, Шошана — как родитель и учитель на полставки (приоритетной ее профессией была диетология), а Эстер — потому что подростков приглашали на собрания в рамках политики деинфантилизации, а кроме того, ее привел отец. Председатель комитета по образованию Дик Аллардайс произнес речь о целях и достижениях, пара учителей внесли предложения и зачитали отчеты. Изя выступил в пользу обучения детей при помощи ЭМ. Все шло по накатанной колее, пока не поднялся Сонни Виггри. Сонни был улыбчивым американцем-южанином со стопроцентным конфедеративным акцентом, четырьмя или пятью университетскими дипломами (разными) и умом жестоким, как стальной капкан с бритвами вместо лезвий.
— Я б што ха-ател знать, — протянул он скромно, — што вы тута думати нащет учить гивалогию? Знате, я бы на ее плюнул.
Пока Изя мысленно переводил его речь на привычный коннектикутский диалект, встал Сэм Хендерсон. Геология была одной из его профессий.
— Ты что, Сонни, — изумился он на своем гортанном огайоском наречии, — предлагаешь вычеркнуть из расписания геологию?
— Да я тольки шпросил, што вы тута думати?..
Это Изя перевел с легкостью: Сонни уже обеспечил себе большинство при голосовании и теперь готов внести предложение. Сэм тоже знал эту игру.
— Ну, по моему мнению, вопрос достоин обсуждения…
Вскочила Элисон Джонс-Курава, преподававшая естествознание на третьем уровне. Изя ожидал бурного всплеска эмоций: дескать, дети ОСПУЗа не должны забывать родную планету и т. п. Но Элисон вполне разумно заметила, что научные знания, ограниченные структурой и содержимым ОСПУЗа, до опасного абстрактны. «Если мы когда-нибудь решим терраформировать Луну, например, вместо того чтобы строить Большой корабль, не стоит ли нашим детям хотя бы представлять себе, что такое камень?» — говорила она. «Главное ухвачено верно, — думал Изя, — и все же она ошибается, потому что суть не в том, оставить ли в расписании уроков геологию, а во влиянии Сонни Вигтри, Джона Падопулоса и Джона Келли на комитет по образованию». Спор шел прежде всего о власти, а учителя не понимали это: у женщин с властью всегда проблемы. И исход спора предсказать было так же легко, как и его ход. Единственное, что удивило Изю, — так это то, как Джон Келли накинулся на Мойше Оренштейна. Мойше утверждал, что Земля — лаборатория ОСПУЗа и пользоваться ею надо соответственно, и пустился рассказывать, как его класс учился аналитической химии на одном-единственном камешке, который Мойше привез с горы Синай в качестве сувенира и лабораторного образца одновременно, — «согласно принципу множественного использования, ну и из сентиментальности, понимаете…» И вот тут Джон Келли оборвал его: «Ну хватит! Мы говорим о геологии, а не об этнографии!» — и пока Мойше ошарашенно молчал, Падопулос внес предложение.
— Кажется, Мойше докопался до Джона Келли, — заметил Изя, когда они шли по коридору А к лифту.
— Ну и срань, пап, — отозвалась Эстер.
К шестнадцати годам Эстер немного подросла, хотя все еще сутулилась, вытягивая шею вперед в попытках разглядеть что-нибудь сквозь толстые стекла очков, все время спадавших с носа. Характер у нее был вспыльчивый, и Изе едва удавалось связать пару слов без того, чтобы дочь ему не нагрубила.
— Эстер, «срань» — не то высказывание, после которого можно продолжать спор, — мягко заметил он.
— Какой спор?
— Как я понял, о том, что Джон Келли нетерпимо относится к Мойше и почему.
— Да срань это все, пап!
— Эстер, прекрати! — не выдержала Шошана.
— Прекратить что?
— Если ты, как можно судить по твоему тону, знаешь, что так раздражает Джона, — заявил Изя, — может, поделишься с нами?
Когда так стараешься не поддаваться иррациональным импульсам, а в ответ не получаешь ничего, кроме бури эмоций, трудно оставаться спокойным. Вполне уместная просьба ввела девушку в состояние слепого бешенства. Толстые стекла яростно блеснули — за ними почти не было видно серых глаз. Потом Эстер протолкнулась вперед и вбежала в лифт, распахнувший двери будто для того, чтобы вместить ее гнев. Родителей она ждать не стала.