Роза
Шрифт:
— Моя Варшава — это не ваша Варшава, — сказала Роза.
— Главное, чтобы ваш Майами, штат Флорида, был моим Майами, штат Флорида. — Он улыбнулся двумя рядами сияющих зубов: гордился, что есть чем пококетничать. Они вместе засунули змеиное гнездо в сушку. Роза опустила два четвертака, и машина загрохотала. Они слышали, как пояс ее платья в синюю полоску, того, что порвано под мышкой, бьется о железное нутро.
— На идише читаете? — спросил мужчина.
— Нет.
— Может, хоть чуть-чуть разговариваете?
— Нет. Моя Варшава — это не ваша Варшава. — Но бабушкины колыбельные она помнила: бабушка была из Минска. Унтер рейзлс вигеле штейт а клорвайс цигеле. Как же гнушалась этими звуками Розина мать! Сушка остановилась, и мужчина сноровисто вынул вещи. Ей было стыдно, что он касается ее исподнего. «Под колыбелью Розиной
— Что такое? — спросил он. — Вы смущаетесь?
— Нет.
— В Майами, штат Флорида, люди более дружелюбные. Что, — сказал он, — вы все еще боитесь? Нацистов здесь нет, даже ку-клукс-клановцев нет. Что вы за человек такой, что все еще боитесь?
— Я такая, — сказала Роза, — какую видите. Тридцать девять лет назад была другой.
— Тридцать девять лет назад я и сам был хоть куда. Зубы выпали — так ни единой дырки не было, — похвастался он. — Периодонтоз.
— Я была почти что химиком. Физиком, — сказала Роза. — Думаете, я бы не стала ученым? — Эти воры украли ее жизнь! Вмиг пейзаж в ее воображении вышел из-под контроля: вспыхнуло ярким светом поле; и тот темный коридор к кладовке при лаборатории. Во снах кладовка тоже появлялась. Она всегда мчалась по сумрачному проходу к кладовке. На полках ряды колб и микроскопов. Однажды, когда шла туда, вдруг почувствовала, как ее переполняет восторг: новые коричневые туфли, скромные, на шнурках, белый халат, короткая стрижка, челка — серьезная девушка семнадцати лет, трудолюбивая, ответственная, будущая Мария Кюри. В старших классах один из учителей хвалил ее за, как он выразился, «литературный стиль» — о, утраченный, похищенный польский! — а теперь она писала и говорила по-английски так же беспомощно, как этот старик-иммигрант. Из Варшавы! Родился в девятьсот шестом! Она представила, как этот древний убогий переулок, заставленный лотками и вешалками с дешевой одеждой, поет на жаргонном идише. Ее все равно называли беженкой. Американцы были не в силах отличить ее от этого типа с фальшивыми зубами, с отвислыми подбородками, с залихватским рыжим париком, купленным Б-г знает где — на Деланси-стрит, в Нижнем Ист-Сайде. Пижон… Варшава! Да что он понимает? В школе она читала Тувима — такая тонкость, такая возвышенность, так по-польски. Варшава ее девичества — светоч, она включала ее, хотела держать перед внутренним взором. Изгиб ножек у маминого бюро. Строгий кожаный запах папиного письменного стола. Белый кафель кухонного пола, пыхтят огромные кастрюли, узкая винтовая лестница на чердак… в доме ее девичества тысяча книг. На польском, немецком, французском; отцовские книги на латыни, полка со скромными литературными журналами, где иногда печатались стихи матери — короткими, как тревожные телеграммы, строками. Культура, цивилизация, красота, история! Чудесные извивы улиц, почтенные формы особняков, благородно состарившиеся крыши, неожиданные силуэты воздушных башенок, шпили, сияние, старина! А сады? Кто говорит о Париже, тот не видел Варшавы. Ее отец, как и мать, идиш только передразнивал, в нем не осталось ни частички гетто, ни грана гнили. Кто жаждет аристократической изысканности, пусть включит великий светоч Варшавы.
— Как вас зовут? — спросил ее собеседник.
— Люблин Роза.
— Приятно познакомиться, — сказал он. — Только почему в обратном порядке? Я что, анкета? Что ж, хорошо. Вы подаете, я принимаю. — Он перехватил у нее тележку. — Где бы вы ни жили, я все равно как раз туда иду.
— Вы забыли забрать свое белье, — сказала Роза.
— Я постирал его позавчера.
— Тогда зачем вы сюда пришли?
— Обожаю природу. Люблю шум водопада. Люблю посидеть и почитать газету в прохладе.
— Рассказывайте! — фыркнула Роза.
— Ну хорошо, я хожу сюда общаться с дамами. Скажите, вы любите концерты?
— Я люблю свою комнату, больше ничего.
— Дама желает быть отшельницей!
— У меня свои невзгоды, — сказала Роза.
— Так поделитесь ими со мной.
По улице она брела за ним молча — послушно, как телок. Туфли старые — надо было надеть те, другие. Солнцепек обволакивал — словно тек расплавленным медом на макушку, одна капля — хорошо, а в потоке тонешь. Она была рада, что хоть тележку кто-то катит.
— У вас предубеждение против незнакомцев — не хотите с ними разговаривать? Если я называю свое имя, я уже больше не незнакомец. Я Саймон Перски. Троюродный брат Шимона Переса [4] , израильского политика. У меня много разных знаменитых родственников, семье есть чем гордиться. Вы слыхали про Бетти Бэколл [5] , кинозвезду, на которой женился Хамфри Богарт, — она ведь еврейская девушка? Она тоже моя дальняя родственница. Я мог бы рассказать вам историю всей моей жизни, начиная с Варшавы. Вообще-то, я родился не в Варшаве, а в городишке в нескольких километрах от нее. В Варшаве у меня были дядья.
4
Шимон Перес (1923 г. р.) — израильский политик, был премьер-министром, в настоящее время — президент Израиля.
5
Лорен Бэколл (1924 г. р.) — американская актриса, вдова Хамфри Богарта, урожденная Бетт Джоан Перски, двоюродная сестра Шимона Переса.
— Ваша Варшава — не моя Варшава, — повторила Роза.
Он остановил тележку.
— Это что такое? Песня из одного припева? Думаете, я не понимаю про разницу между поколениями? Мне семьдесят один, а вы, вы просто девчонка.
— Пятьдесят восемь. — Хотя в газетах, где рассказывали, как она разгромила свою лавку, написали пятьдесят девять. А все Стелла, ее вина, ее злая воля, арифметика Ангела Смерти.
— Вот видите! Я же говорил — девчонка!
— Я из образованной семьи.
— Ваш английский ничуть не лучше, чем у других беженцев.
— С чего мне учить английский? Я его не выбирала и никакого отношения к нему не имею.
— Нельзя жить прошлым, — наставительно сообщил он. Снова заскрипели колеса тележки. Роза шла как телок. Подошли к кафе самообслуживания. Оттуда разносились, точно их насосом выкачивали, запахи баклажанов, жареной картошки, грибов. Роза прочитала вывеску:
Кошерная комея Коллинза
На тарелке — как на картинке
Вспомнишь о Нью-Йорке и о чудной маминой стряпне;
Восхитительные яства: амброзия и ностальгия
Работает кондиционер
— Я знаком с хозяином, — сказал Перски. — Заядлый книгочей. Чаю хотите?
— Чаю?
— Только не со льдом. Чем горячей, тем лучше. Закон физиологии. Зайдите, остудитесь. У вас лицо пылает, честное слово.
Роза посмотрелась в витрину. Пряди волос, выбившиеся из пучка, свисали до плеч. В витрине отражалась старая потрепанная птица с обвисшими перьями. Тощая — аист. На платье не хватало пуговицы, но, может, этот срам прикрывала пряжка ремня. Да плевать. Вспомнила про свою комнату, кровать, радио. Разговоров она терпеть не могла.
— Мне пора, — сказала она.
— У вас встреча?
— Нет.
— Тогда пусть у вас будет встреча с Перски. Идемте, сначала чаю выпьем. Если возьмете со льдом, совершите ошибку.
Они вошли, выбрали крохотный столик в углу — липкий круг на шаткой пластиковой ножке.
— Садитесь, я принесу, — сказал Перски.
Она, задыхаясь, села. Кругом позвякивали ножи с вилками. Одно старичье собралось. Словно в столовой санатория. У каждого палка, спина колесом, акриловые зубы, туфли специально для подагрических ног. В вырезах и распахнутых воротах крапчатая кожа, устрашающие ключицы, морщины над сникшими грудями. Кондиционер работал слишком рьяно; она чувствовала, как прохладный пот струится вниз, от шеи, по позвоночнику, к копчику. Она боялась пошевелиться; у стула была плетеная спинка и черное пластиковое сиденье. Хоть одно движение, и поползет старушечий запах — мочи, соленого пота, усталости. Одышка прошла, теперь била дрожь. Да плевать мне. Я ко всему привыкла. Флорида, Нью-Йорк — какая разница? Но все-таки вытащила две шпильки, подхватила выбившиеся пряди, засунула их в седой пучок и пригвоздила. У нее не было ни зеркала, ни расчески, ни сумочки, даже носового платка не было. Только бумажный — за рукавом, — и несколько монет в кармане платья.