Розеттский ключ

При виде множества нацеленных в грудь мушкетов волей-неволей задумаешься, не сбился ли ты с праведного пути. И я действительно задумался об этом, глядя на ружейные дула, казавшиеся огромными, как разинутая пасть дворняги, бегающей по каирским улицам. Но нет, грехи мои ничтожны, более того, я уверен в своей правоте, а вот французская армия, на мой взгляд, сбилась-таки с праведного пути. И я мог бы объяснить это моему бывшему союзнику, Наполеону Бонапарту, если бы он не находился за пределами слышимости, на прибрежных дюнах, с отчужденным и раздражающе рассеянным видом подставив свои блестящие пуговицы и награды лучам средиземноморского солнца.

Первый раз я оказался на одном берегу с Бонапартом, когда он высадил свою армию в Египте в 1798 году, и тогда он поведал мне, что нынешним утопленникам предначертана вечная слава. И вот спустя девять месяцев с момента той высадки в палестинской гавани Яффы к вечной славе уже собирались приобщить и меня самого. Французские гренадеры готовились пустить в расход несчастных мусульманских пленников, а заодно с ними и меня, и в очередной раз я, Итан Гейдж, пытался придумать, как бы мне обмануть злополучную судьбу. Близился, видите ли, момент массовой казни, а мне как раз удалось навлечь на себя сильное недовольство генерала, с которым мы когда-то едва не подружились.

Как далеко зашли мы оба за короткие девять месяцев!

Я спрятался за спиной самого здоровенного, на мой взгляд, чернокожего пленника с Верхнего Нила, прикинув, что только в его мощном торсе может застрять мушкетная пуля. Всех нас согнали подобно стаду на этот пустынный берег, на темных лицах поблескивали лишь белки округлившихся глаз; красные, кремовые, изумрудные и синие краски мундиров почти не просматривались под пятнами крови и копотью — следами недавнего варварского нападения на город. В толпе пленных с турецкими сержантами соседствовали гибкие марокканцы, высокие и суровые суданцы, агрессивные албанцы, черкесские кавалеристы и греческие пушкари — разнородные рекруты обширной империи, посрамленной французами. И в эту компанию угораздило попасть также одинокого американца, вашего старого знакомого. Не только меня озадачивало их непонятное встревоженное ворчание — даже сами они зачастую не понимали друг друга. Военнопленные столпились на берегу, их офицеры уже погибли, и этот беспорядок поразительно контрастировал с четкими рядами наших палачей, выстроившихся как на параде. Вызывающее поведение турок разъярило Наполеона (им не следовало насаживать головы французских послов на пики), а множество голодных пленников стало бы непомерной обузой для его вторжения. Поэтому нас вывели из апельсиновой рощи на песчаный полумесяц берега, окаймленный изумрудно-золотистыми, поблескивающими на мелководье волнами, на южной окраине захваченного порта, куда не долетал дым со стороны горящего на холме города. Я видел зеленые плоды, чудом уцелевшие на опаленных обстрелом деревьях. Мой прежний благодетель и недавний враг, сидевший на своей лошади подобно молодому Александру, готов был (по причине отчаяния или излишней расчетливости) проявить дикую беспощадность, о которой подчиненные ему командиры будут еще долго шептаться на протяжении многих военных кампаний. Однако он даже не счел нужным удостоить устроенную им бойню своим вниманием, а увлеченно читал очередной мрачный роман из своей полевой библиотечки, по привычке стремительно пробегая взглядом по книжным страницам, затем вырывая прочитанные и раздавая их своим офицерам. Босоногий и окровавленный, я топтался на берегу всего в каких-то сорока милях от того места, где умер ради спасения нашего мира Иисус Христос. Последние несколько дней преследований, перестрелок и пыток отнюдь не убедили меня в том, что усилия Спасителя по улучшению человеческой натуры увенчались заметным успехом.

— Готовьсь!

Множество мушкетных курков было разом взведено.

Сторонники Наполеона обвинили меня в шпионаже и предательстве, потому-то я и оказался среди прочих пленников на берегу близ Яффы. И более того, по стечению обстоятельств в таком обвинении имелось зерно правды. Но изначально, по крайней мере, я и не помышлял ни о какой измене. Я жил в Париже как простой американец, чьи знания в области электрических сил — и необходимость спасения от совершенно несправедливого обвинения в убийстве — привели к тому, что год назад меня приняли в компанию именитых ученых, трудившихся в Египте во время его ошеломительного завоевания Наполеоном. Я также проявил изрядную изворотливость, попадая в самые опасные переделки. Меня пытались отправить на тот свет мамелюкские кавалеристы, любимая женщина, арабские головорезы, бортовые залпы британских пушек, мусульманские фанатики и французские гусары, но вообще-то я вполне миролюбивый и славный парень!

В роли моей самой последней французской Немезиды выступил закоренелый мерзавец Пьер Нажак, убийца и вор, упорно стремившийся отомстить мне за то, что в прошлом году я ранил его в окрестностях Тулона, когда он пытался отнять у меня священный медальон. Это долгая история, достоверно описанная в предыдущей книге. Нажак вновь ворвался в мою жизнь подобно разъяренному кредитору и теперь злорадно наблюдал, как я тащусь в толпе пленных, подгоняемой саблями кавалерии. Он предвкушал мою близкую кончину с тем же чувством торжества и ненависти, какие испытывает человек, умудрившийся раздавить на редкость омерзительного паука. А мне оставалось лишь сожалеть, что в свое время я не прицелился чуть повыше и на пару дюймов левее.

Как я упоминал раньше, вся эта история началась с карточной игры. Тогда в Париже благодаря удачному раскладу я выиграл таинственный медальон, из-за которого и начались все мои неприятности. На сей раз очередная попытка разжиться деньжатами, выиграв у озадаченных моряков британского военного фрегата «Дейнджерс» имеющуюся у них наличность перед высадкой на берег в Святой земле, не принесла мне особых выгод и, в сущности, хотя это спорно, привела меня к сегодняшнему затруднительному положению. Позвольте же мне повторить: азартные игры — порочное занятие и только глупец готов во всем полагаться на удачу.

— Цельсь!

Но я забегаю вперед.

Итак, большую часть своих тридцати четырех лет я, Итан Гейдж, провел, стремясь избегать всяческих проблем и утомительной работы. Как, безусловно, не преминул бы заметить мой ныне покойный наставник, работодатель и великий человек Бенджамин Франклин, эти два стремления противоречат друг другу так же, как положительные и отрицательные электрические заряды. Стремление уклониться от работы почти неизбежно уводит с праведного пути, что как раз порождает проблемы. Но подобные уроки — как головная боль от похмелья или измены красотки — забываются столь же часто, как и усваиваются. Именно отвращение к кропотливому труду усугубило мою склонность к карточной игре, той самой, что наградила меня золотым медальоном, из-за которого я отправился в Египет, убегая от преследований множества влиятельных негодяев и отъявленных головорезов, в тот самый Египет, что подарил мне встречу с моей очаровательной, но ныне потерянной Астизой. Она, в свою очередь, убедила меня, что мы должны спасти мир от хозяина Нажака, франко-итальянского графа и колдуна Алессандро Силано. Все это вынудило меня перейти на сторону противников Бонапарта. Но в ходе египетской экспедиции я умудрился влюбиться, найти тайный путь в Великую пирамиду, а в результате этого чертовски важного открытия опять был вынужден спасаться бегством на захваченном у французов воздушном шаре и потерял все, что стало для меня дорогим.

Я уже говорил вам, что это долгая история.

Так или иначе, но прекрасная и сведшая меня с ума египетская жрица Астиза — изначально моя потенциальная убийца, а потом служанка и возлюбленная, — не сумев забраться в корзину воздушного шара, упала в Нил вместе с моим заклятым врагом графом Силано. С тех пор я с отчаянным упорством старался разузнать об их судьбе, и мою тревогу усугублял тот факт, что напоследок мой враг крикнул Астизе: «Ты же знаешь, я по-прежнему люблю тебя!» Представляете, что значит по ночам терзаться сомнениями? Какие же чувства их связывали? Именно поэтому я согласился на предложение отчаянного английского сумасброда сэра Сиднея Смита, и он высадил меня на берег в Палестине для сбора разных сведений незадолго до вторжения туда армии Наполеона. Дальнейшая цепочка событий привела меня в плен к французам, и теперь я стою перед множеством оружейных стволов.

— Огонь!

Но прежде чем я расскажу вам о том, что случилось после этого мушкетного залпа, вероятно, надо вернуться назад, к моменту окончания моей предыдущей истории, когда в октябре 1798 года меня подняли на борт британского военного корабля «Дейнджерс» и он, вспенивая воды морских глубин, на всех парусах понесся к Святой земле. Какой же уверенной силой дышало все вокруг, реяли на ветру английские флаги, мускулистые матросы, распевая во весь голос удалые песни, натягивали крепкие пеньковые лини, высокомерные офицеры в треуголках мерили шагами квартердек, и брызги средиземноморской воды, засыхая на жерлах пушек, искристо поблескивали соляными звездочками. Иными словами, как раз к такому типу воинственного, сурового похода я успел проникнуться изрядным отвращением, с трудом пережив стремительные атаки мамелюкской конницы в битве при Пирамидах, взрыв «Ориента» в Абукирском сражении и вероломные нападения арабского змеепоклонника, Ахмеда бин Садра, которого мне в итоге удалось отправить в уготованную ему преисподнюю. Я едва перевел дух после этих ураганных приключений и скорее предпочел бы, убравшись домой в Нью-Йорк, заняться мирной работой счетовода или галантерейщика, а возможно, даже адвокатскими делами, связанными с печальными завещаниями, доставшимися облаченным в траур вдовам или неоперившимся, невинным отпрыскам. Да, спокойная работенка за столом, заваленным пыльными гроссбухами, — такая жизнь мне сейчас вполне подошла бы! Но сэр Сидней, конечно, не мог прочесть мои тоскливые мысли. Однако я и сам окончательно понял, что больше всего в этом мире сейчас меня волнует судьба Астизы. Я не мог спокойно отправиться на родину, не выяснив, выжила ли она после падения в Нил вместе с негодяем Силано и не требуется ли ей моя помощь.

Насколько же проще было жить, потакая лишь собственным желаниям!

Планы в голове Смита, вырядившегося как турецкий адмирал, громоздились подобно штормовым облакам, приносимым шквалистым ветром. Он получил приказ помочь туркам и всей Оттоманской империи остановить продвижение французских войск из Египта в Сирию, поскольку молодой Наполеон уже вознамерился создать собственную восточную империю. Сэр Сидней нуждался в союзниках и разведчиках и, выловив меня из Средиземного моря, предложил встать на сторону англичан и поработать к нашей общей выгоде. Как он справедливо заметил, мне не стоило безрассудно возвращаться в Египет к разъяренным моим бегством французам. Я мог разузнать об Астизе и в Палестине, одновременно выяснив, какие из многочисленных религиозных сект готовы выступить против Наполеона. «Наша цель Иерусалим!» — провозгласил Смит. Уж не лишился ли он рассудка? Ведь этот полузабытый город на задворках Оттоманской империи, покрытый пылью веков и погрязший в эпидемиях и бесконечной вражде религиозных фанатиков, выживал теперь, как известно, только благодаря усердно навязываемым визитам легковерных паломников трех вероисповеданий. Но, по мнению такого воинственного английского прожектера, как Сидни Смит, преимущество Иерусалима заключалось в том, что он находился в Сирии, на перекрестке многочисленных культур, являя собой многоязычное сборище мусульман, иудеев, православных греков, католиков, друзов, [1] маронитов, [2] монофиситов, [3] турок, бедуинов, курдов и палестинцев, чье неизбывное неуважение друг к другу уходило в глубь тысячелетий.