Рождение дороги
Шрифт:
Суров бросается назад. Через минуту, с разбухшей от напряжения шеей, он тащит толстое полусгнившее бревно.
— Мох! — гаркнул Овечкин. — Отдирать из-под машины мох!
Он подскочил к Сурову, и вдвоём они вставили бревно как подпорку между судорожно бьющейся машиной и ближним деревом. Дерево было чахлое, оно гнулось.
Ванчик и Слава распластались у передних колёс и срывали мох с гранитной
Виталий вытащил из кузова лопату и принялся соскребать мох перед задними колёсами. Быстрее было бы руками, но он боялся: машина рванется — раздавит.
Бревно-подпорка угрожающе затрещало.
Овечкин подлетел к Виталию и, вырвав, отшвырнул лопату.
— Руками! — заорал он, и сам, кинувшись на землю, начал отдирать и отбрасывать мох.
Подпорка с треском рухнула.
Но почти в тот же момент машина подалась назад. Медленно-медленно, с натугой, быстрее… пошла!..
Когда от этого места отъехали с километр, Овечкин спросил у Виталия:
— Лопату захватил?
Виталий растерянно посмотрел на товарищей:
— Никто не подбирал?
Нет, никто не подбирал. Никто, кроме Овечкина, и не видел лопаты в руках коллектора.
— Что же, я за тебя должен это сделать? — Громы были готовы вот-вот прорваться в голосе профессора.
Виталий быстро и зло взглянул на него и уныло побрёл назад.
— Бегом! — хлестнул его Овечкин, и Трубкин побежал.
Он догнал отряд уже вечером, когда располагались на ночлег. Никто не сказал Виталию, что его специально ждали почти час. Все поняли, что он попросту дожидался привала, таясь где-то в хвосте.
Каждый делал. своё дело. Ефрем Иванович поставил и окапывал палатки. Овечкин с Ваней-большим, разведя костёр, натаскивали хворост. Ванчик ушёл за водой. Слава возился с продуктами, орудуя одной рукой; вторую он поранил перед самым привалом.
Обычно обязательно находилось какое-то дело и для Виталия, а тут он увидел, что делать ему нечего. Принялся было собирать топливо, но оказалось — напрасно: уже была заготовлена большая куча валежин и хвороста. Он сел на поваленную ель, закурил и начал бросать в костёр шишки, стараясь попадать в одну выбранную им головёшку.
Рядом подсел Овечкин, стянул сапоги, блаженно пошевелил пальцами и крякнул. Не глядя на Виталия, сказал:
— Покуриваем, молодой человек?
Виталий огрызнулся:
— А что же ещё, если всё уже сделано!
— Оно, конечно, — почти смиренно согласился профессор, — лодырю всегда делать нечего.
«Что он меня преследует? Что я ему плохого сделал? — мучительно, с гневным раздражением думал Виталий. — Не доволен, что я не такой, как Ванчик? Так я же не мальчишка для побегушек! Пройдёт совсем немного — инженером стану, а там — и ученым, может, не хуже самого Овечкина…»
Блики огня, то яркие, то слабые, прыгали по лицу Виталия, и от этого казалось, что лицо подёргивается. Оно и так было не очень правильным: тонкое и в то же время грубоватое, с плоскими гранями, словно вытесанное торопливым и не очень умелым скульптором; теперь же колеблющиеся тени ещё более подчёркивали ошибки ваятельницы-природы…
Под утро в палатку — бог знает, в какие щёлочки! — набилось столько комаров, что Ванчик, как ни умаялся накануне, проснулся. Всё лицо горело. Ванчик решил сходить в машину за накомарником, но, выбравшись из спального мешка, а потом из палатки, окончательно стряхнул с себя сонную одурь.
Ещё не совсем рассвело. Тяжёлый сырой туман затопил лес. Смутно темнели деревья. Костёр почти потух. Блёклое пламя лениво полизывало посеревшие от пепла головёшки. Нахально громко звенели комары.
Раздув огонь и набросав на костёр мокрой травы, Ванчик, поёживаясь, устроился на дымке. Тонкие жёлто-белые нити пламени никли в дыму и пару, но вдруг, соединившись, выхлёстывали вверх, трава вспыхивала и, обугливаясь, чернела. Сразу дыма становилось мало, и тогда Ванчик подбрасывал травы снова.
Думать ни о чём не хотелось. Очень хорошо было сидеть просто вот так, расслабив тело, не напрягая мысль, — и смотреть в огонь.
Он задремал. Словно что-то толкнуло его. Ванчик раскрыл глаза и прямо перед собой, метрах в сорока, увидел лося.
Подняв тяжёлую бородатую голову, лось повернул её в сторону ночного бивака, недоумевая, кто это, непрошенный, обосновался в его владениях. Ванчик замер. Замер и могучий таёжный красавец. Его широкие, лопатками, рога осветил первый солнечный луч, и от этого чёрная мохнатая грива стала ещё чернее. Лось раздул ноздри: ему хотелось понять непонятное по запаху. Но ветерок дул от него, и, видимо, лось ничего не понял. Он стоял всё так же, как увидел его Ванчик, проснувшись.
— Свистать всех наверх! — раздался зычный голос из маленькой палатки профессора. Овечкин называл это: «Подъём с прочисткой горла».
Ванчик даже вздрогнул. Лось тоже вздрогнул, вздёрнул голову ещё выше, метнулся в сторону и побежал, легко неся длинное горбатое бурое тело. Через две секунды он исчез в затуманенной чаще леса.
Овечкин, выслушав Ванчика, хмыкнул.
— Поди, приснилось, — небрежно сказал он. Потом посопел трубкой и, пробормотав: — Н-да-с. Жалко, — пошёл умываться.
И Ванчик понял, что профессор только притворился, будто не поверил рассказу о лосе, а на самом деле жалеет, что спугнул его, а ещё больше — что не посмотрел сам…
В первый день пробились на семь километров. Оставалось ещё десять.
— Чепуха! — Слава лихо взмахнул перевязанной рукой и подмигнул Ванчику.
Тот шутки не принял и, морща нос, отчего веснушки сбежались почти в одно рыжее пятно, очень серьёзно ответил:
— Конечно, не чепуха. Но ничего, одолеем. Верно, Пётр Николаевич?