Рождение Европы
Шрифт:
Поцелуй в губы
В куртуазной любви и в отношениях сеньора и вассала — юридическом выражении феодализма — из эмоциональной связи и жестов, использующихся в обоих этих случаях, рождается новое чувство и новый тип поведения, которому тоже уготована долгая жизнь в европейской культуре. Вот сеньор берет руки вассала в свои, а тот клянется ему в верности, вот влюбленный, согласно сценарию куртуазной любви, клянется в верности своей даме — дальше следует действие, которое, выйдя за рамки юридических отношений и конкретных ритуалов, широко распространяется во всем обществе. В понятие верности вкладывается представление о новых, близких, межличностных отношениях. Ситуация сильно меняется по сравнению с тем, что представляли собой межличностные связи в древних обществах. В античные времена главным типом отношений между людьми были отношения покровителя-патрона с подчиненными, выполняющими для него некие действия, то есть клиентами, неполноправными гражданами. Этот тип отношений, который сохранится только в воровской и в мафиозной среде, сменяется отношениями, подразумевающими верность, благодаря которым в новой Европе окажется возможным сосуществование иерархии и индивидуализма. В завершение рассказа об этом универсуме верности и любви упомянем о славной судьбе, которая была уготована в Европе обычаю, пришедшему из Средневековья, а именно поцелую в губы. Сперва, и довольно долгое время, такими поцелуями обменивались между собой мужчины; еще недавно так поступали коммунистические лидеры стран Восточной Европы. Поцелуй в губы первоначально свидетельствовал о мирных
Воинствующие ордена и милитантизм
Феодальную Европу XI–XII веков характеризует еще и то, что в ней, в связи с крестовыми походами, появляются новые монашеские ордена. Я имею в виду воинствующие ордена, главными из которых были тамплиеры, госпитальеры Святого Иоанна Иерусалимского, немецкий орден Святой Марии Тевтонской, английский орден Святого Фомы из Акры и еще некоторые, созданные на Пиренейском полуострове испанцами и португальцами. Эти ордена были учреждены главным образом для того, чтобы огнем и мечом, а также при помощи молитв и насаждения христианства сражаться с неверными и язычниками. Для монахов этих орденов было сделано важное исключение из правила, по которому клирикам не полагалось брать в руки оружие. Цистерцианец святой Бернард, не склонный одобрять эти новшества, тем не менее восхваляет участвовавших в крестовых походах рыцарей из сообщества, которое он называет «nova militia». Эти особые воинствующие ордена способствуют тому, что в атмосфере христианизации меняется отношение к воинственному образу жизни. Сама религия и ее служители если и не военизируются, то становятся, в широком смысле слова, воинствующими. Так возникает явление, которому тоже суждено большое будущее, — милитантизм (то есть движение рьяно ратующих за что-либо активистов).
Григорианская реформа: разделение на клириков и мирян
Я уже упоминал о важном движении, которое в XI веке глубоко изменило Церковь и весь христианский мир. Его назвали по имени Папы, при котором оно возникло, — Григория VII, пребывавшего в папском сане с 1073 по 1085 год. Сначала григорианская реформа была задумана папством как способ избавить Церковь от главенства светских властей и от их вмешательства в церковные дела — в частности, защитить папский престол в Риме от притязаний германского императора, — но кончилась более существенными изменениями, состоявшими в разделении клириков и мирян, Бога и кесаря, Папы и императора. Это решение было полностью противоположно тому, к которому пришло православное христианство в Византии, где правил и кесарь и Папа в одном лице, то есть император являлся своего рода Папой; оно противоречило также подходу к власти, предлагаемому в исламе, где религия и политика были слиты и Аллах главенствовал надо всем и всем управлял. В отличие от них, христианство латинского образца, особенно после григорианской реформы, декларировало некоторую автономность мирян и особые области их ответственности. Эта перестройка не выходит за религиозные рамки: миряне остаются частью Церкви, но все равно это разделение становится важным процессом, благодаря которому в Европе эпохи Реформации и в конце XIX века, вдобавок к уже выделенным в отдельную категорию мирянам, сможет возникнуть явление «светскости» как принципа разделения церковной и гражданской сферы.
Один из главных инициаторов григорианской реформы Гумберт де Сильва Кандида писал: «Клирики и миряне должны быть разделены вне Церкви, в зависимости от их занятий, точно так же, как они разделяются внутри храма, где каждой из этих категорий отводятся свое место и свои службы. Пусть миряне занимаются только своими делами — светскими, а клирики — своими, то есть делами Церкви. И для тех и для других должны быть установлены четкие правила». Кроме этого главного принципа — разделения клириков и мирян — григорианская реформа установила и внедрила в жизнь новые формы внешней организации общества. Эту внешнюю организацию определяли несколько ключевых моментов: приход, крещение детей, семья в качестве ячейки общества, христианский брак, дисциплина во время церковной службы, обуздание нравов под угрозой адских мук, молитвы за усопших (перечень дан Эрве Мартеном (Martin)). Жан-Клод Шмитт замечает, что в эту эпоху даже призраки служили для иллюстрации григорианских принципов. Что лишь подтверждает глобальное значение и важность этой реформы — одного из тех событий, которые оставят наиболее заметный и протяженный след в европейском христианском мире.
Битва пороков и добродетелей. Активизация дьявола
XI–XII века стали, кроме того, периодом глубоких изменений в верованиях и религиозной практике, что имело важное значение для всей истории Европы. Я только что упоминал о распространении воинственного духа, и ясно, что расцвет рыцарства имеет к нему прямое отношение. Весьма серьезные, хотя и символические сражения разыгрывались также в сфере души и набожности. Больше, чем когда-либо раньше, вопрос о спасении души человека стал ассоциироваться с неутихающим конфликтом — это была битва пороков и добродетелей. Добродетели изображались обычно в образе рыцарей в латах, а пороки — в виде разгульных воинов-язычников. Мир грешников в те времена как никогда страдал от посягательств дьявола: «враг рода человеческого» тогда совершенно распоясался, о нем крайне часто упоминали, и он вселял все больший ужас в человеческую душу. В эпоху, когда театр, запрещенный Церковью в раннем Средневековье, еще не возродился, а танец рассматривался как неприкрыто дьявольское занятие, в душах христиан, которые подвергались нападкам и искушениям дьявола и его демонического воинства, разыгрывается неистовое театральное действо. Сатана там правит бал. Нечистый даже вселяется в человеческое тело, порождая одержимость. Различные формы одержимости были предшественниками тех болезней, которым в конце XIX века врачи, как, например, Шарко и психологи, ставшие психоаналитиками (Фрейд), дадут светскую, научную интерпретацию, и для их «изгнания» понадобятся уже иные «заклинатели». Как писал Жером Баше (Baschet): «…дьявольский универсум позволяет выразить самые разнообразные фантазии». Дьявол запугивает и терзает человека видениями, галлюцинациями, превращениями (например, в животных) и всякими фантазиями, смысл которых в том, чтобы всеми правдами и неправдами толкнуть его на путь греха и отправить прямиком в ад. Конечно, Церковь ведет борьбу против Сатаны и Ада: в арсенале ее защитных средств заклинания, молитвы, а также Чистилище. Но в мире, где власть, как правило, тяготела к имперским формам, даже Сатана приобретает новый облик, который Данте определил как «l’imperador del doloroso regno»[19].
Народная культура
В этой Европе, где царствовал дьявол, одновременно зарождалась или возрождалась народная культура. Распространение христианства не так уж сильно повлияло на широкие массы новообращенных, в частности на мировоззрение крестьян. Церковь осуждала и преследовала некий комплекс верований и поведенческих норм, пришедших отчасти из римских времен, отчасти из варварского прошлого, снабдив их общим ярлыком: «язычество». Начиная с XI века гонения Церкви перенаправляются в основном на еретиков, а тем временем, в силу демографического и экономического подъема, миряне становятся более весомой силой, замок сеньора превращается в культурное ядро, где сеньор и его крестьяне утверждают собственный образ жизни, полностью отличный от клерикальных норм, и этот период можно считать моментом зарождения или возрождения народной культуры. Культура эта известна нам в основном по церковным текстам, которые ее осуждают. Первый большой перечень «суеверий» дан в «Декрете» Бурхарда, вормсского епископа с 1000 по 1025 год. Он описывает сексуальные извращения крестьян, ритуалы вызывания дождя, обычаи, связанные с детьми и смертью. Один пример показывает, как могут соединиться древний языческий обычай и новые христианские нормы: «Если ребенок умирает до крещения, некоторые женщины берут его труп, помещают в тайное место и протыкают колом, объясняя, что, если этого не сделать, он оживет и может наделать много зла». Жан-Клод Шмитт показал, как боязнь призраков породила верования и ритуалы, объектами которых становились и языческие, и христианские бесплотные души. Начиная с XII века Церковь представляет Чистилище местом сортировки душ на плохие и хорошие. Итак, народной культуре отчасти удалось избежать истребления Церковью; особенно это относится к явлениям, которым Церковь не предлагает никакой альтернативы, — например, к танцам или шествию ряженых. Церкви часто, но не всегда, удавалось не допускать эти процессии внутрь церковных зданий, чаще же всего они происходили вокруг церкви. Известна легенда (заимствованный христианством старый языческий сюжет о герое — победителе чудовищ) о святом Марцелле Парижском, который был епископом Парижа в V веке и убил дракона из долины Бьевры; так вот, еще в XII веке этот сюжет разыгрывался в ходе шествия вокруг собора Парижской Богоматери. Аналогично в обществе, где изустная традиция еще остается доминирующей, слегка охристианенные народные сказки внедряются в «ученую культуру». В XIX и XX веках знаменитые фольклористы, в частности в Финляндии, создают перечень сюжетов европейского фольклора, истоки которых, по их мнению, восходят к Средневековью. Перенесемся в XIII век: Жан-Клод Шмитт рассказывает о любопытном веровании, которое обнаруживалось как в Центральной Франции, так и на севере Италии: речь идет о вере в святого Гинефора, защитника детей, который был не кем иным, как псом. Потихоньку появляются и карнавальные шествия, разрешенные Церковью под нажимом верующих: например, существует описание такой процессии, прошедшей в Риме уже в XIII веке. Народная культура развивается и к XV–XVI векам приобретает еще большую праздничность. Ее проявления достигают максимального размаха в предпасхальные дни и выражаются в карнавальных битвах Масленицы и Поста, которые прекрасно изображены у Брейгеля Старшего. Народная культура, как утверждают современные фольклористы, носит выраженный общеевропейский характер, но она впитала в себя ряд важнейших черт дохристианских культур разных народов. Таким образом, она сыграла важную роль в том диалектическом единстве противоположностей, которое заложено в основе европейской истории. Кельтская, германская, славянская, альпийская и средиземноморская культуры до сих пор сохранили многие из этих своих средневековых традиций.
Деньги и хартии
Роберт Бартлетт (Bartlett) наглядно показал, как процесс, который он называет «европеизацией» Европы в Средневековье, проявлялся не только в культе общих святых и в существовании общих имен — тут он говорит о «культурном уравнивании антропонимики», — но и в распространении чеканки монет и увеличении числа хартий (письменных документов). Я думаю, что неспособность средневековой Европы (после неудачи Карла Великого) ввести общую монету или, по меньшей мере, оставить небольшое число основных для Европы видов монет явилась одним из главных препятствий на пути создания единой средневековой экономической зоны. Тем не менее, при всем разнообразии монет не следует забывать о важности введения монет у тех народов, которые до присоединения к христианскому миру ими не пользовались. Чеканить монеты на территориях к востоку от Рейна начали после 900 года. В середине X века этим занялись и герцоги Богемии, а начиная примерно с 980 года — польские князья. Создание собственной денежной системы в Венгрии совпало по времени с возникновением первых церковных структур (1000–1001 годы). Бартлетт пишет, что «тысячный год стал свидетелем появления новых монет на пространстве от Среднего Дуная, до берегов Балтики и Северного моря».
По всему христианскому миру распространяется и другой инструмент коммуникации и власти: начинается изготовление и введение в оборот хартий. Использование письменных документов сыграло существенную роль в процессе введения единого порядка на территории Европы. Мы еще поговорим о том, что для Европы значила книга. А здесь я хотел бы, вслед за Робертом Бартлеттом, отметить важное значение хартий. Эти тексты, имеющие юридическую силу и фиксирующие права на земли, строения, людей и доходы, были основным инструментом на службе у права, богатства и власти; они составлялись и циркулировали по всему христианскому универсуму. Конечно, главными потребителями и авторами хартий были клирики, но подъем городов и появление, сначала в южной части христианского мира, нотариусов подключило к этому процессу и мирян. Расширение использования хартий привело к возникновению института, которому суждено было сыграть важную роль на всем христианском пространстве, — канцелярии. Чтобы оценить значение хартий, достаточно вспомнить, в какую панику впал король Франции Филипп Август, когда англичане захватили в сражении при Фретевале сундук с хартиями французской монархии. Было решено выделить для этих архивов постоянное хранилище, и Людовик Святой повелел поместить их в освященное место, часовню Св. Николая, а потом — в Сент-Шапель, часовню королевского дворца. Бартлетт подчеркивает, что хартии активно распространялись и на окраинах христианского мира. Ситуация с письменными документами и с деньгами схожа: широкое распространение хартий (и картуляриев, то есть упорядоченных и выверенных сборников хартий), как и распространение монет, привело к тому, что эпоха, когда эти инструменты были окружены неким сакральным ореолом, сменяется эпохой их практического использования. Так эти орудия богатства и власти будущей Европы были парадоксальным образом выведены из-под церковного влияния. В XII веке (1194) появляется еще один инструмент управления государством и его развития, который начал складываться при Карле Великом, — школы, а также новые центры, где происходит передача знаний, — университеты.
Паломничества
Одна из особенностей видоизменяющегося в те времена христианского мира — неслыханный расцвет паломничества. Традиционная историография выстроила образ неподвижного Средневековья, где крестьянин прикован к земле, большинство людей не покидают своей «малой родины», а путешествуют одни лишь странствующие монахи да участники крестовых походов; сегодняшняя историография создала взамен этой картины совсем другую, и, безусловно, более верную, в которой средневековое человечество подвижно, проводит часть жизни в дороге (in via), воплощая христианское определение человека как путешественника, паломника, homo viator. Странники-паломники по большей части появились раньше, чем странствующие торговцы, хотя понемногу обе эти функции начинают выполнять одни и те же люди, а иногда паломники и торговцы движутся бок о бок по одним и тем же дорогам.
Паломничество, как удачно заметил Мишель Со (Sot), требовало прежде всего ощутимого физического усилия. Уйти далеко, куда глаза глядят. Это усилие совершалось ради спасения души, отпущения грехов, телесного излечения. В Средневековье паломничество было еще и способом покаяния, и когда после тысячного года, в особенности в XII и XIII веках, волна кающихся захлестнула христианский мир, идея паломничества будто обрела второе дыхание. Паломник — человек вне родины, добровольный изгнанник, и этот аскетизм будет одухотворять первых вечных странников, которых встречали сперва с подозрительностью, потом — с почтением: это торговец или это студент, который шагал от школы к школе и от университета к университету. Но простого странствия недостаточно: чтобы паломничество состоялось, нужна некая святая цель. Поэтому возникает целая сеть паломнических маршрутов по христианскому миру, иерархия святых мест, куда паломники отправлялись ради духовного контакта с Богом или святым, которому они собирались поклониться, а также ради физического контакта с могилой святого или местом его смерти. В 333 году галльские паломники составили трактат «Маршрут из Бордо в Иерусалим», а в 384 году испанская монахиня Эгерия надиктовала книгу о своих странствиях по святым местам. Первым по значимости центром паломничеств был Иерусалим. Да и кто мог бы оспорить первенство города Страстей и Гроба Господних? Но не всякий пилигрим имел возможность посетить Иерусалим: причиной тому были дальность путешествия, его длительность и стоимость, а кроме того, и конфликты, непрестанно сотрясавшие Палестину, которая принадлежала римлянам, затем — византийцам и персам, а потом и мусульманам.