Рождение волшебницы
Шрифт:
Сверкание свечей в золоченых канделябрах, роскошная обстановка, шелк и парча. Громол, в рубашке и легких штанах, лежал навзничь на низком и широком ложе, голова его покоилась на коленях полуодетой девицы. Она держала юношу, накрыв распущенными врозь пальцами и лоб, и глаза. А сама глядела на непрошеного гостя – без удивления, без гнева, без робости. Без всякого живого чувства. Пристально. Как смотрит осторожный зверек, который не имеет еще непосредственной причины обратиться в бегство. Девица молчала, не выказывая ни малейшего желания заговорить. Громол – невозможно было понять, в каком он состоянии, сознает присутствие брата или нет – оставался неподвижен. А Юлий, тот просто онемел.
Поодаль от ложа,
В неотвязном взгляде девицы мерещилось нечто лисье. Она не была красавицей, эта невысокая, чистенькая, безупречного сложения девушка с тонким станом и крепкими бедрами – лицо ее нельзя было назвать красивым. То была хорошенькая мордочка. Ладненький носик девицы едва ли можно было назвать лисьим, но общее впечатление подавшейся вперед рожицы создавали скошенные лоб и подбородок, припухлые щечки и выпуклые надбровные дуги. Разделенные надвое мелко завитые волосы лежали плотно и ровно, как гладкая шерстка. Из одежды девица имела на себе рубашонку тончайшего шелка, которая нисколько не скрывала ее округлых прелестей.
– Заходи, раз пришел, – молвила девица, не улыбнувшись. Таким спокойным, радушным и сдержанным голосом встречают давнего знакомца. – Заходи, Юлька. Я столько слышала о тебе от Ромки, что, право же, просто влюбилась. А он тебе ничего обо мне не рассказывал?
Сам Ромка, то есть Громол, лежал на спине в полнейшем оцепенении, глаза устремлены вверх на зависшую слоями гарь от жаровни. Лицо его необыкновенно заострилось и пожелтело. Щеки так страшно провалились. А лоб, обтянутый истонченной кожей, казался костяным. Взглянув на брата внимательней, Юлий с испугом осознал, что со времени предыдущей встречи брат ужасно сдал, подточенный все той же неведомой болезнью. В облике явилось нечто безжизненное.
Девица подвинула на своих гладеньких, полных коленях изможденную голову наследника со всклокоченными волосами и приласкала, проведя по щекам кончиками пальцев. Казалось, длинные жемчужные ногти должны были оставлять на сухой коже юноши царапины. И у нее были длинные, словно только что выросшие, не бывшие еще в употреблении, необыкновенно белые зубы.
Она приподняла патлатую голову Громола, чтобы высвободить колени и подняться. Брат зашевелился, замычал, он, кажется, не хотел отпускать девицу, как расслабленный ленью ребенок, потянулся за ней вслед. Она же, нисколько не стесняясь Юлия, бесстыдно припала на грудь Громола и впилась губами в губы. От этого поцелуя брат, почудилось Юлию, передернулся, как обожженный, засучил ногами, в то время как девица, навалившись грудью, держала его под собой и сосала губы. Приметная судорога пробежала по телу, Громол перестал сопротивляться и затих. Обмяк.
Невыносимо долго длился этот чудовищный поцелуй. Кружилась голова, Юлий страдал, вцепившись в обочину лестничного колодца.
– Вот! – приподнялась девица, бурно вздыхая. Лицо ее побагровело. – Спи, дурашка! – и быстро прикрыла брата сиреневым покрывалом. С головой, так что снаружи осталась только безжизненно упавшая на пол рука. Складки мягкой ткани облегали плоское, с запавшим животом тело, остро торчал запрокинутый подбородок.
Скованный необъяснимым холодом, Юлий зачарованно следил, как девица, едва отдышавшись, вспорхнула – с несколько тяжеловесным изяществом – и, ступая босиком по ковру, перебежала, чтобы вытянуть его из колодца:
– Иди сюда.
Ей пришлось нагнуться, и глазам Юлия явились уголки рта, запачканные каким-то алым сиропом. Девица непринужденно облизнулась.
– Ну, что уставился?.. Ну же, поднимайся!
Не различая в этом игривом щебете смысла, Юлий повиновался не словам, а действиям:
– Юлька! – молвила она с пугающим блеском в глазах. – Вот ты какой! Ах, Юлька! – простонала она, начиная изнемогать, горячее дыхание ожигало щеку… – Ведь я же люблю тебя – как давно! – острые ноготки ее вонзились в запястье Юлия при первой же попытке высвободиться. – Я вся сгораю от страсти, – добавила она несколько суше, нетерпеливо и даже как бы с угрозой. И потом сразу, не давая опомниться, грубо привлекла мальчика, жарким полуоткрытым ртом обхватила его растерянные губы и впилась.
Что это был за поцелуй! Юлий хранил в памяти ласки матери. И потом однажды он сумел уговорить свою юную подружку Колышку и сорвал несколько волнующих, тревожащих воображение поцелуев… Но это! Этот жестокий ожог, тянущая зубная боль! Горячие губы девицы припеклись и тянули нечто из самого его нутра, лишая дыхания, выматывая душу.
По жилам и жилочкам с мучительной натугой струилась жизнь, поднималась, спирая горло, и уходила изо рта в рот. Казалось, девица сосала не только кровь, но и самую плоть и мозг, вытягивала душу и разум – опустошала. И он не испытывал ни малейшей потребности сопротивляться, понимая, однако, что умирает. И умрет – если этому сосущему жерлу не понадобится ни единой, самой крошечной остановки перевести дух, прежде чем Юлий будет опорожнен весь до самого донышка и брошен, как сморщенная пустая оболочка.
Но девица, должно быть, не рассчитала силы, поторопилась, нагло и грубо пытаясь исполнить в один прием то, на что понадобилось ей со старшим братом несколько недель или даже месяцев. Она вынуждена была вздохнуть, отстранив на мгновение свое налитое багровым, бессмысленное лицо с расквашенными, в пенистой крови, губами. Ослабила хватку. И Юлий, судорожно возбуждая волю, подумал о Громоле, который был предан и брошен. Одурманенное сознание не могло ужаснуться собственной смерти, но он возвратил себе достаточно самообладания, чтобы уразуметь предательство. И когда девица снова всосалась в губы, он держал всей пястью кинжал, которым и уколол себя в бедро раз и другой, не чувствуя боли.
Но боль вскипела, перехлестывая истому, Юлий двинул девицу коленом – чмокнув, она отвалилась, как переполненный пузырь. Удар, верно, был не так силен, однако девица расслабленно шаталась с хмельной гримасой на опухшей, багровосиней, как у застарелого пьяницы, образине. Пьяная от насыщения, она бессмысленно лупала глазами, пытаясь войти в понятие. И напоролась взглядом на сверкающий клинок. Это она поняла, взвизгнула, отмахиваясь руками, и попятилась.
Преодолевая головокружение, Юлий тоже подался прочь от противницы – натолкнулся на низенький стол и сел на него с размаху. На стук упавшего кубка девица шарахнулась, размашисто шатнулась в сторону приставной лестницы, той самой, на которой в прошлый раз искал спасения Юлий, и обратилась в бегство. Тупо проследив за девицей, мальчик вернулся к брату и сдернул покров.
Громол лежал бездыханный.
Глаза потускнели, как запорошенные, рука выскользнула из дрожащих пальцев Юлия, вялая и податливая, шлепнулась на обивку ложа – закоченелый взгляд не изменился. В изнуренном лице Громола не было уже ничего человеческого, того, что свойственно жизни в любых ее проявлениях. Безумно отдалился он… равнодушный к сердечным чувствам, к любви и к ненависти, к надеждам и опасениям. Был он теперь ни в прошлом, ни в будущем, ни в настоящем – нигде.
Юлий бросился на холодеющее тело, встряхнул брата за плечи – голова мотнулась и оскалились зубы. Безмозглая смерть навсегда завладела чертами знакомого лица. Захлебываясь без слез, Юлий полусознательно оглянулся и уловил присутствие убийцы.