Рождение волшебницы
Шрифт:
Юлий знал, что не простил Золотинку.
То есть не то, чтобы не простил, – тут и слово правильное не подберешь… Надо было бы сказать: не простил себе. Падение Золотинки он чувствовал как собственное унижение… то есть он чувствовал это предательство так, как если бы совершил его сам. А это и было как раз самое тяжкое, потому что Юлий был из тех людей, которые трудно прощают самим себе. После безумства в Камарицком лесу он утратил последнюю возможность смотреть на преступление Золотинки со стороны. Теми счастливыми днями он разделил с ней преступление целиком и навсегда.
И от этого уже не было спасения. С этим нельзя было возвратить себе хотя бы толику самоуважения,
Юлий смешался с толпой безродных бродяг и скоро уже – с прискорбной легкостью! – ощутил себя совершенно на месте. Вот так: из князей – ив грязь. Под грязью он понимал грубость чувств и обнаженность подлости на дне жизни. Там лучшее, что составляло достоинство человека, таилось от взоров. Трудно было не замараться подлостью, когда приходилось делить с миродерами их труды и нравы. И нужно было обладать душевной зоркостью, чтобы различать в огрубелых людях лучшее. Он различал, видел и остро, до слез чувствовал, почему и заслужил у товарищей в дополнение к кличке Глухой прозвание Чокнутый.
Имелась для этого прозвища и другая причина. Забываясь, Юлий не раз прибегал к тарабарским выражениям. Что и не диво: оборванный, грязный босяк был единственным в мире человеком, который мыслил на высоком тарабарском языке, языке науки, тонких чувств, языке мужества и нежности, преданности и самоотверженности. Беда Юлия была в том, что он не знал никакого другого.
Не разумея своих случайных товарищей, он двигался с толпами миродеров куда придется, терял попутчиков и странствовал в одиночку, не имея возможности ни расспросить дорогу, ни изъяснить конечную цель своих скитаний. Он много видел и многое понимал без слов и все ж таки не очень ясно представлял себе, что происходит в стране и к чему клонится дело. Кстати сказать, Юлий не подозревал о распространении блуждающих дворцов. Людская волна вынесла его к столице, потом, отхлынув, бросила к змеиному логову, к чудодейственному кольцу дворцов, которые тут и предстали Юлию во всей своей непостижимости. С несказанным изумлением взирал юноша на сокрушительные судороги невиданных каменных хоромин и частенько оглядывался на спутников, которые почему-то этому не удивлялись.
– Сядь, Глухой, не отсвечивай, – сказал Шишка, широкий, по-медвежьи заросший мужик. Шишка и несколько других таких же черных от солнца, с кирпичными рожами бродяг полулежали среди кустов, достаточно высоких и густых, чтобы можно было заблаговременно затаиться, приметив в поле разъезд лучников. Здесь же были две женщины, одна из них, помоложе и востроглазая, нет-нет да и поглядывала на Глухого. Строгое и в то же время удивительно юное лицо его останавливало взор, вызывая неясный, подспудный вопрос.
Впрочем, отмеченное присутствием бывшего слованского государя становище любопытно было и множеством других презанятных редкостей, добытых еще до того, как Юлий пристал к ватаге. Расстеленный на мятой траве скатертью, горел малиновой ярью и серебром порядочный кусок бархата, уже испачканный жиром и сажей. Низкий золотой сосуд с широким горлом, который бродяги принимали за котелок, был, скорее всего, плевательницей или урной из дворца. Тут же можно было видеть неясного назначения колокольчик, шитую жемчугом подушку, затейливый подсвечник на три свечи, маленькие толстого стекла склянки без содержимого, выпитого или разлитого. В стане имелось немалое количество парчовых шлепанцев без задников, с загнутыми вверх носками – из-за неудобства вечно спадающей обувки оборванцы держали шлепанцы по большей части за поясом.
– Садись, говорю, не отсвечивай, – повторил Шишка с бранью и встряхнул в ладонях игральные кости. – Тебя за версту видно.
Товарищ его, бородатый мужик с намотанной на голове тряпкой, дернул Юлия за штанину и несколько раз причмокнул, изображая, по видимости, цокот копыт:
– Лучники! Фьюить-фьюить – стрела. Вава! Больно! – убедительно махал он руками, объясняясь с глухим, как с ребенком.
Но Юлий не отвечал, удивленно разглядывая старинный дворец в какой-нибудь версте от зарослей: стена хоромины пустила отросток, который обращался на глазах в крытый переход на столбах…
– Да сядь ты, твою… сукин сын, всех прищучат! – вскинулся желчный щербатый парень и швырнул обломок палки. Метательный снаряд угодил Глухому в спину. Юлий оглянулся. В удушливом зное летнего дня назревала драка. Юлий огрызнулся, с тоской соображая, что драки, пустой и ненужной как всегда, не избежать.
Потасовку предотвратила женщина – та дебелая, грудастая девка, что шустро шмыгала глазками, ни разу, кажется, не миновав Юлия. С дурашливым смехом она вскочила и облапила юношу жаркими, пышными объятиями, от которых тот зашатался, и оба повалились сквозь пыльный ломкий кустарник в траву – под насмешливый рев босяков. В довершение игры, безусловно необходимой для мира в шайке, девка, не теряя времени, чтобы поправить подол, сверкая белыми ляжками, проворно навалилась на юношу и принялась его целовать.
Юлий не мог вынести животной грубости того, что происходило на глазах разнузданно гогочущих босяков. Рыхлая, похотливая девка была ему противна – он вывернулся и шмыгнул в кусты.
– Постой, дурачок! – взывала она сорванным, без дыхания голосом, в котором совсем уж немного оставалось от забавы, скорее злость и обида.
Крадучись, Юлий скоро оказался в полнейшем уединении. Он продолжал таиться и после того, как опасность давно уж сошла на нет, двигался легким охотничьим шагом и вот… Увидел чужого. Который разве не подскочил, неприятно удивленный не меньше Юлия, в руках блеснуло нечто непостижимое… сверкающее… что босяк тотчас спрятал за спину, удерживая там и руку.
Это был долговязый дядька с изможденным лицом унылого склада. Об истощении сил свидетельствовали чахлая бородка и редкие волосы, что торчали из-под рваного колпака. В зубах чужака торчала потухшая трубочка.
Опомнившись, оборванцы воззрились друг на друга так, как смотрят первым или вторым взглядом встретившиеся в диком месте люди: кто сильнее? Сильнее был, очевидно, Юлий, тощий босяк признал это сразу и как-то так двусмысленно, и насмешливо, и просительно ухмыльнулся, налаживая мирные отношения. Потом, подумав, достал из-за спины руку.
На солнце сверкнул усыпанный алмазами венец.
Не веря себе, Юлий узнал малый венец Шереметов, которым из поколения в поколение венчались великие княгини. Он сделал шаг-другой и присел на корточки, опасаясь больше всего, что босяк даст деру. Но тот не дергался и сел в траву раскорякой.
– Ну и ну! – молвил Юлий, подлаживаясь к незнакомцу. Он даже выругался для большего взаимопонимания. – Где ты взял?
Долговязый махнул рукой куда-то за спину, в сторону волшебных дворцов. Венец он не выпустил, так что Юлий ухватил резной обруч с одной стороны, а противник держал с другой.