Рожденная чародейкой
Шрифт:
Взглянув в небо, он увидел две падающие звезды. Горизонт как будто посветлел. Скоро рассвет. Доживет ли он до него?
Боринсон сел, не выпуская Мирриму, смазал бальзамом запястье ее заледеневшей руки и каждый палец. Бальзама было совсем мало. На свою руку он потратил поскребыши.
Потом он лег рядом с Мирримой на берегу ручья. И стал прислушиваться к журчанию воды и плеску ее в камнях.
Он смотрел, как стелется туман. Вдыхал запах сырой земли. В зарослях ежевики завел песенку сверчок, словно подпевая ручью. Боринсон обнимал Мирриму,
Мысли его путались. Он смертельно устал, но заснуть не мог.
Так он пролежал долгий час, пока звезды не начали тускнеть в небесах. И за все это время он не уловил ни единого движения, ни единого вздоха своей жены. Тогда он коснулся лица Мирримы. Оно было холодным.
«Она умерла», — признал он наконец, и в глазах у него потемнело.
Его правая рука к этому времени ожила, согретая бальзамом чародея. Боринсон высвободил ее из закоченевшей руки Мирримы.
Больше не было надежды и не имело смысла притворяться, что жена его еще может прийти в себя. В Твинне, откуда был родом Боринсон, усопших не предавали земле. Их опускали в море.
И он поцеловал Мирриму и попросил у нее прощения за то, что плохо ее любил. Затем отнес на руках к ручью и вошел в воду по бедра. Вода была теплее, чем воздух. Она еще хранила память о лете.
Где-то вдалеке прокричал петух. От усталости Боринсон уже почти ничего не соображал. Он опустил жену в воду, разжал руки, и течение повлекло за собой ее тело. Он все еще не мог поверить, что ее не стало. Что он прощается с ней навсегда в этом тумане, под звонкое журчание ручья.
— Позволь ей обрести покой в твоих объятьях, — прошептал он ручью, — пока несешь ее в море.
Ему вдруг показалось, что он каким-то образом предал свою жену. Но будучи совершенно без сил, в помутненном сознании, он не мог понять, откуда взялось это чувство. Повернувшись, он побрел к своему коню. В Фенравене наверняка был постоялый двор, но Боринсон сомневался, что найдет там утешение.
ГЛАВА 51
СЕРЕДИНА ПУТИ
Жизнь — это путешествие, и с каждым шагом мы делаемся все ближе к середине пути.
Занимался рассвет, войско Габорна двигалось вслед за опустошителями на юг. В одной из телег обоза лежала свернувшись клубочком Аверан, рядом сидела Весна. Прокушенный язык девочки больше не кровоточил, но платье ее было насквозь мокрым от пота. Она смотрела на богомола, устроившегося на бортике телеги и принявшего серо-коричневую окраску дерева. Сидит и едет себе, как ни в чем не бывало.
Аверан же еле дышала после перенесенных страданий, хотя судороги стали гораздо слабее. Смерть ей больше не угрожала.
Самым обидным было то, что страдания оказались напрасными. Это снова был не тот опустошитель. Пролагатель Путей по-прежнему бежал с ордой, недоступный для Габорна. Недоступный для Аверан.
Она горестно покачала головой. Теперь она знала, что опустошители мучаются гораздо сильней, чем люди. Их способность переносить боль намного превосходила человеческую. И девочка боялась, что умрет, если еще раз поест мозга. А ей придется это сделать, когда они найдут Пролагателя.
О последнем носителе клинка, чей мозг она ела, воспоминаний у нее сохранилось немного. И это немногое тоже мучало ее.
Звали его Ловкий Едок. Он возглавлял все войны своей королевы против враждебных ей родов. Роды опустошителей представляли собою отдельные сообщества, наподобие муравейников. И Ловкий Едок делал подкопы под эти муравейники. Видения Аверан были ужасны — битвы в пещерах, разрывание на части трупов и поедание сладкого мяса с волчьим аппетитом. Не щадили никого. Ловкий Едок пожирал даже яйца вражеских королев. Ни один человек не мог быть столь прожорлив и ненасытен, как это чудовище.
Он был истинным мастером войны. Собирал сведения обо всех былых битвах с человечеством и придумывал новые стратегические приемы.
Аверан прикрыла рукой глаза. Ей хотелось забыть все это.
Обоз двигался вдоль тропы опустошителей. Небо было выстлано высокими облаками, словно белой шелковой простыней, сквозь которую раскаленным розовым кругом просвечивало солнце. Над полями стелился утренний туман.
Опустошители, казавшиеся черными в бледном свете утра, топотали по золотистым полям, как огромное стадо слонов, вздымая тучи пыли и вспугивая стаи скворцов, которые начинали кружить над ними с раздраженным щебетанием.
Но передвигались чудовища страшно медленно. За пять часов до рассвета они прошли меньше, чем сорок миль.
Опустошители были измучены. Аверан знала это из каждого воспоминания Ловкого Едока. Она все еще исходила потом, и ее мучала страшная жажда. И вода, которую она пила, эту жажду не утоляла. Хотелось пить еще и еще, но девочку не устраивал сам запах воды. В ней не было серы.
Да и по опустошителям стало уже заметно, как они ослабели. Ночью из строя выпадало то одно, то другое чудовище. Они не останавливались, а начинали кружить на одном месте. Шагали левой ногой, а правую поднять не могли, отчего и вертелись, загребая пыль.
С час назад, когда еще не рассвело, к телеге Аверан подъехал Габорн и спросил у нее, показывая на отставших чудовищ:
— Ты знаешь, что это значит?
— Они умирают от жажды, — объяснила девочка.
— Будем надеяться, что сегодня будет жаркий день, — сказал он. — Может быть, солнце ускорит конец.
Пока Аверан вспоминала это, левую руку ее свело судорогой. Она вскрикнула, и Весна, подсев поближе, принялась гладить ее по голове.
От этого девочке вспомнились те времена, когда она была маленькой. Однажды они с матерью отправились на прогулку к ручью Келлисбрук, что протекал позади трактира «Кабан и Олень».