Рожденные бурей
Шрифт:
В разговор вмешался Птаха:
– По глазам видать, что стерва: на человека не глядит прямо. Я каждого насквозь вижу…
– Ну, если видишь, то должен знать, что я еще с утра ничего не ел и у меня в желудке пусто, – нетерпеливо перебил его Леон.
– Это ты-то не ел? Ну и бессовестный же-ж ты, Ленька! Действительно, что ни чех – то враль! – сердито сказал Птаха.
– А я слыхал, что чехи у хохлов вранью учились, – огрызнулся Леон.
Когда все уселись за стол, запасливый «Рупь двадцать» вытащил из мешка буханку хлеба и братски разделил ее на восемь частей.
Сарра резала ветчину.
Пшигодский
– Франциска!
– Чего тебе? – не сразу отозвалась та.
– Иди сюда, поешь тут, – сухо сказал он.
– Не пойду!
Тогда Мечислав открыл дверь пошире, переступил порог и повторил еще суше:
– Может, пойдешь?
Людвига и Стефания наблюдали за этой сценой. Они сидели на диване, не снимая шуб. Людвига – грустная и безразличная ко всему, Стефания испуганная и растерянная.
Одна Франциска сняла свое пальтишко. В комнате было тепло. Она сидела у небольшого столика, скрестив на высокой груди полные, красивые руки.
– Кушай сам. Я сыта, – еще раз упрямо отказалась она.
Мечиславу было неловко, что два враждебных ему человека видят, как обращается с ним жена. Он уже пожалел о своем так неуклюже проявленном порыве помириться с Франциской. Но уйти было трудно.
Неожиданно с дивана поднялась Стефания. Она быстро подошла к ним.
– Скажите, пане Пшигодский, что нас ожидает? – волнуясь, тихо заговорила она.
– Я не пан, а конюх, графиня! – так же тихо ответил ей Мечислав.
– Я не думала этим оскорбить вас. Ведь вы поляк и понимаете, что это обращение общепринято у нас. Притом я не об этом хочу с вами говорить. Я и графиня Людвига хотим знать нашу судьбу… – Ее голос дрогнул, страх подсказывал ей угрозу как средство защиты. – Послушайте, пане, простите… – Она замялась. – Как же вас называть прикажете?
– Мы зовем друг друга товарищами, – стараясь быть вежливым, ответил Мечислав.
Стефания презрительно сжала свои накрашенные губы.
– Но вы сами понимаете, что я вам не товарищ. Ну, оставим это. Мы требуем, чтобы вы сказали нам, что вы собираетесь с нами делать. Не забывайте, Пшигодский, что за все это вы понесете жестокую расплату…
– Ладно, уж как-нибудь сочтемся! – оборвал ее Пшигодский.
– Вы бы вспомнили о своем отце и брате!
– Я о них не забываю.
– И вам не стыдно? Ваша семья столько лет преданно служит нам, а вы позорите ее, став разбойником! – не удержалась Стефания.
– Стефа! – остановила ее Людвига.
– Помните, Пшигодский, если вы сейчас же не отпустите нас, то вам не миновать виселицы. Вы же сами понимаете, что граф не оставит этого…
– Стефа! – уже негодующе позвала Людвига.
Франциска беспокойно шевельнулась. По лицу Мечислава она увидела, что сейчас он способен сделать что-то ужасное. Она поспешно подошла к мужу:
– Идем кушать!
Дверь за ними закрылась. Страх снова вернулся к Стефании.
– Погибли мы с тобой, Людвись! Ведь эти разбойники ни перед чем не остановятся! Свента Мария! – зашептала она.
– Зачем ты их раздражаешь такими разговорами?
– А ты хочешь, чтобы я перед этим быдлом плакала?
– Не надо плакать, но и грубить не надо.
– Грубить? Да это ж хам! Как жаль, что Шмультке его не повесил еще тогда! Как Эдвард
Глава двенадцатая
К вечеру между Сосновкой и Малой Холмянкой начались переговоры. Письма перевозили крестьяне, не причастные к партизанскому движению. Первое письмо, которое получил Цибуля, было такого содержания:
«Деревня Сосновка. Командиру партизанского отряда Емельяну Цибуле.
Ваше письмо было доставлено мне сегодня в одиннадцать часов утра. Предлагаю выкуп за захваченных вами в сумме пяти тысяч рублей золотом. Расчет в золотых царских пятерках. Деньги будут вручены немедленно при обмене. Способ обмена и получения денег предлагаю установить вам самим. Выкуп необходимо произвести завтра же. Предупреждаю вас и ваших сообщников, что в случае, если хоть один волос упадет с головы захваченных вами женщин, отца и служителя церкви, то никому из вас не уйти от жестокой кары. Кроме того, будут расстреляны все арестованные нами в городе большевики, которых мы до вашего нападения собирались судить и которым, к вашему сведению, не грозит смертная казнь даже в случае выкупа нами за деньги членов моей семьи. Они будут подвергнуты лишь тюремному заключению. Ожидаю немедленного ответа. Обещаю никаких военных действий до окончания переговоров не вести.
Сачек прочел это письмо вслух Цибуле. Они сидели вдвоем в избе Емельяна Захаровича.
– Ну, что ты на это скажешь? – спросил Цибуля своего помощника.
Сачек быстро заморгал редкими ресницами и, ухмыляясь, ответил:
– Ежели на него нажать, так он и десять даст.
Цибуля посмотрел на него внимательно, словно впервые увидел.
– Десять, говоришь?
– Пожалуй, что даст.
– А как же городские? – спросил Цибуля.
– Я же говорю, что ежели нажать, десять тысяч золотом отвалит. У него небось побольше нашего с тобой. Сколько веков на нашем брате ездили, заторопился Сачек, обрадованный тем, что Цибуля так спокойно принял его намек. – Городские что? Сам пишет – ну, в тюрьму посадит, там, глядишь, какая перемена произойдет. Тюрьма – это тебе не расстрел. Глядишь, у нас силы прибудут. Тут Березня подсылал своих ко мне насчет соединения. Они тоже против панов. Только у них с большевиками неполадки. А нам что до этого?
– Так, так… – пробурчал Цибуля и принялся за свою бороду. – А мне сдается, что брешет этот полковник насчет тюрьмы. Знаю я ихнюю повадку. Холмянские поверили, так он их за спасибо повесил.
Цибуля темнел, и Сачек поздно заметил свой промах.
– А ты, Сачек, сука. Мне про тебя раньше еще хлопцы говорили, но я думал – зря, а ты, я гляжу, продашь отца родного.
– Да что вы, Емельян Захарович, я так, к примеру сказал. Воля ваша, делайте, как знаете.
– Так, так… бери бумагу и пиши: «За деньги не продаем». Написал? «Доставляйте в Холмяпку Раевского, его жену, Ковалло и Метельского». Написал? Так. «Тогда обменяем в чистом поле, да чтоб без обману. Чуть что постреляю ваших. Мы не холмянские». Так и напиши им. Есть? Прочитай. Так. Ну, давай подпишу.