Рождественская оратория
Шрифт:
Но он уже вконец спасовал. «Нельзя, — твердит, — нельзя». Разговаривает он культурно, как ты, должно, оттого, что Библию читает. После я пошел к Сельме Лагерлёф и спросил у ней, может, она возьмет психического к себе в Морбакку, ежели мы его вызволим. Но осечка вышла. Она заладила, что не может, и точка, тогда я сказал, мол, наш-то психический не хуже португальского короля, а она в ответ: хватит с меня сумасшедших, ну я и спроси, уж не на Фанни ли Удде она намекает. «Ах, бедняжка, — вздыхает Сельма, — на нее самую». Я разозлился: чего это она развздыхалась, Фанни, между прочим, уйму
— Я хочу болеть, — говорит Сиднер. — Мне нужно болеть.
— Ты здоров, ты здоров, сейчас дам тебе брусничного морсу, мигом остынешь.
— Где папа?
— На работе. Сказал, чтобы я тут посидел. Да, тебе от Фанни привет. Вот ее рука. — Сплендид кладет ему на подушку тонкую Фаннину руку.
Болезнь затянулась. Сиднер скользил меж островами и рифами грез, порой его челнок разбивался в щепки, и он отдавал себя во власть болезни. Хотел умереть, чтобы поскорее встретиться с Сульвейг, на небесах. Она ведь там, в вышине, ждет его. Так чудесно — лежать под одеялом и смотреть на нее, слушать, как она поет песню или рассказывает об Америке, о светляках на веранде, и он сердился на Арона и Еву-Лису, которые прерывали его грезы влажным запахом стираного белья над плитой, сердился на кухонный чад и музыку, проникавшие снизу, из гостиницы. Сердился, что мир существует. Что он куда уродливее той, подлинной реальности.
Однажды вечером, когда в окно сочился лунный свет, у его постели появился Сплендид.
— Пора, Сиднер. Одевайся, надо идти. Сельму совесть заела. Она ждет, пособит нам освободить психического. Возле кузни ждет. Побоялась по городу ехать-то.
Они тихонько прокрались на улицу, пересекли мостовую и двинулись дальше, держась вплотную к стене кладбища. Лунный свет растекался по равнине, шампиньоны, словно черепа, белели на лужайках. В темноте у стены стояла высокая тидахольмская одноколка, на козлах сидела женщина, лица не видно под густой вуалью.
— Ну, наконец-то явились, — слышит Сиднер ее голос. — Как это все будет. Залезайте. Скорей начнем, скорей и кончим.
— Все будет хорошо, Сельма, — сказал Сплендид, усаживаясь рядом с нею.
— Вдруг меня кто-нибудь заметит.
— Дело идет о жизни и смерти. Не все же время, чай, в книжках копаться.
— А если все обнаружится?
— Обнаружится! Чего языком-то попусту молоть?
— Тетя Сельма, а зачем у вас лицо вуалью закрыто? — спросил Сиднер.
— Затем, чтоб никто меня не узнал, в том числе и я сама. Хорошенькое дело — я здесь, нахлестываю в потемках лошадей.
Голос у нее был мрачный, как мрак, наступающий, когда луна прячется в тучах. Она взмахнула кнутом и погнала лошадей прочь из тени кладбищенской стены. Одноколка сиганула через мелкую канаву и запылила по дороге.
— Тетя, зачем вы этак лошадей погоняете?
— Чтоб никто не подумал, что это я. Разве кто поверит, что Сельма Лагерлёф так яростно нахлестывает своих лошадей?
Подпрыгивая на ухабах, они неслись вперед.
— Черт, классно правит.
— Только ночью, только ночью, ребятки. Только ночью.
И снова свистит кнут, лошади уже в мыле. Лечебница «Горный лес» мирно спала, озаренная луной. Сплендид отворил заднюю дверь, хоть и пришлось повозиться, их шаги по лестнице, кажется, никого не разбудили. Психический спал в углу своей клетки. Тощий, жалкий, он спал, засунув в рот большой палец и подтянув коленки к подбородку. Сплендид, приложив палец к губам, протянул руку меж прутьями решетки, разбудил его.
— Мы, дяденька, пришли вас спасать. Тсс. Сельма Лагерлёф ждет в роще с лошадьми и одноколкой.
Психический застонал, а Сиднер машинально забормотал:
И вот, внизу крутого косогора, —
Проворная и вьющаяся рысь,
Вся в ярких пятнах пестрого узора.
Она, кружа, мне преграждала высь…
— Незачем этак пужаться, Сиднер.
Психический сидел, наблюдая за Сплендидом, который начал пилить решетку.
— Он меня боится? — прошептал психический. — Я тоже. Надо хватать буквы сзади. Тогда застаешь их врасплох, ей-ей, им спать никак нельзя.
— Дядь, взялись бы за пилу с той стороны, дело быстрей пойдет.
Уже не так сжималась в сердце кровь
При виде зверя с шерстью прихотливой;
Но, ужасом опять его стесня,
Навстречу вышел лев с подъятой гривой.
Он наступал как будто на меня,
От голода рыча остервенело…
— Не получится ничего, они погонятся за ним, — скулил психический, но пилил.
— Фига два! Вы, дядь, может, еще и в книжку попадете.
— Чур, я — буква А. Я буду А, иначе не играю. — Он с довольным видом покачивался всем телом. — Ветка. Клетка. В углу. Заберите меня от меня.
— Пособляй-ка, Сиднер. Это ж твой психический.
— Нет.
— Пили! — Сиднеру послышались в голосе Сплендида новые, повелительные нотки, и он перепугался.
— Да пилю я, пилю. Сейчас все распилим и освободим.
Психический покачивался туда-сюда, куски решетки один за другим падали на пол.
— Как же я пройду через это воровское место со всей моей грязюкой? — Он заробел и чем шире становилось отверстие, тем сильнее впадал в панику, а когда пришло время уходить, сжался в комочек и наотрез отказался идти.
— Не хочу. Мое место здесь. В грязюке.
— Пошли.
— Я боюсь себя. Очень боюсь, очень.
— Обними меня, вот так. Все будет хорошо.
Лошади ржали и фыркали, когда они наконец дотащили сумасшедшего до рощицы.
— Ну-ну, вот, значит, какой вы, молодой человек. Что они с вами сделали. Ох и жестокая штука — жизнь! Укрой ноги пледом, и ночная Сельма умчит тебя из этой юдоли слез, где волки рыщут по снегам и льду.