Рождественская оратория
Шрифт:
— В общем, вызволили мы вас, дяденька.
— Вот и хорошо, — сказала Сельма, — тогда можно и домой ехать. Коли это не…
— …обнаружится, угу. Оставайтесь тут, барышня Сельма. Я соорудил стол из сахарных ящиков вон там, под елками, и плетеный стул опять же найдется. Садитесь себе да пишите. Про то, что кругом видите…
— Ничегошеньки ты не понимаешь. Я — лицо официальное. И прямо посреди книги!..
— Напишите про то, как мы удим окуней и малину собираем…
— Я должна смотреть на вещи с некоторой дистанции.
— Вещи! Будто их тут нету… Солнышко светит, шмели эвон гудят, и самый что ни на есть настоящий психический у нас есть. Выходит, вам это не годится. А я-то посулил, что он в книжку попадет.
— Мало ли что ты посулил, Сплендид.
— Хочу
— Чем плохое начало-то, а, тетя Сельма? Глядите, и бумага есть, и карандаши.
Он силком усадил ее на стул под высокой елью. Солнце проглядывало сквозь ветки, освещало еще распущенные седые волосы, но глаза у нее были усталые.
— Перво-наперво пишите: «Я хочу обратно в клетку! — закричал психический и бросился на песок. Было это в начале августа, мы только что вызволили несчастного горемыку из унижения и приплыли на Малён. Там мы провели чудесные дни. В озере водилась рыба, а ночью я выплывал на дело и воровал помаленьку молоко, масло, соль».
Сиднер повернулся в постели.
— А меня там не было?
— Он приходит в себя, Арон.
— Пойду молока согрею, — слышит он из кухни, от плиты, голос отца.
— Расскажи еще про воду.
— Про какую воду?
— Про озеро Фрюкен… или про Миссисипи… или… Где я? Папа?
— Очнулся… Дай погляжу на тебя. Выглядишь куда лучше.
— Очнулся? Так я спал, что ли?
— Да-да, спал.
— А Сплендид где? Он же только что здесь был?
— Ну, не только что. Тебе, считай, очень повезло с таким другом, как Сплендид. Большой мастер поговорить, мальчонка этот… А выдумщик!
— Выдумщик? Я хочу спать.
О-о, болезнь у Сиднера богатая. Полная образов и слов. Просторные спокойные воды, прохладные утра, его то приподнимает, то опускает у берега, наполняет напором потока. Но горячка и правда потихоньку спадает, он все чаще бывает на кухне, с отцом и Евой-Лисой, а в скором времени уже тянет руку за книгой, что лежит на стуле. «Приключения Тома Сойера», открытые где-то посередине.
— Ты читал мне из этой книжки?
Сплендид стоит возле двери.
— Угу, я думал, вдруг тебе понравится…
— Хоть я и спал?
— Да уж, спал. Метался ужас как… Слышь, Сиднер. Прости меня, а? Страсть как жалко, что заманил тебя идти в «Горный лес». Ежели ты из-за этого расхворался.
— Ясно, не из-за этого. Просто очень уж все удивительно совпало. Пожалуй, надо бы сходить к нему, проведать. Все ж таки спасли его, освободили как-никак.
— Ну да… — уклончиво бормочет Сплендид.
— Неправда это, что ли?
— Тебе вроде как приснилось…
Сплендид поворачивается к комнате спиной, отводит в сторону занавеску.
— Хоть ты и про это тоже рассказывал, да?
— Ну да, думал, понравится тебе.
— И что Сельма Лагерлёф помогала?
— Не-ет… она… Сам знаешь, она старая.
— Значит, он так и сидит в клетке.
— Кто?
— Как кто?.. Психический, ясное дело.
— Не-а. Не сидит.
— Выходит, выздоровел!
Сиднер разом чувствует прилив сил, садится и даже смеется.
— Через денек-другой небось и в школу опять пойдешь.
— Да, тогда и сходим туда… Что такое, Сплендид? Чего это ты так странно смотришь?
— Ничего я не смотрю.
Однако ж он идет к крану, откручивает так, что вода бьет сильной струей. Нагибается над раковиной, ополаскивает лицо, ищет в чулане полотенце, утирается, слегка хихикает.
— Жарко.
— Сплендид, тут другое! Ты что-то утаиваешь!
— Да нет, ничего подобного… Может, я пойду, а?
— Нет.
— Ну… Знаешь, на другой день я пошел туда с кроликами. Когда ты заболел…
— И что?
— Он повесился. Повесился, Сиднер. А я не знал, выдержишь ты или нет. Да и сам я тоже… я тоже…
III
— Правда! — фыркнул Марк Шагал. — Ее таким манером не достичь. Лишь под покровом фантазии, может быть, и найдешь что-то правдивое.
Мы стояли спиной друг к другу, каждый перед своим мольбертом. Мне было пятнадцать, и мама выгнала меня на самые тучные пастбища живописи: за цветущим маковым лугом мерцали в дымке холмы Прованса. Сама она сидела под зонтиком, в белом платье с высоким воротом, сразу в двух качествах — сторожевая собака и натурщица. В волосах у нее голубел цветок ломоноса; я, в белом халате художника, изображал сейчас молодого Моне. Старикан объявился среди камней, когда я работал уже час-другой, и время от времени искоса поглядывал на нас. Мама, не меняя позы, сказала:
— Значит, вы тоже пишете картины.
— Да, пишу.
— Здесь удивительно красиво.
— Да, увы, — сказал старикан. — Но, увидев вас обоих, я не мог устоять. Вы уж простите.
Видимо, мама не поняла, так как повторила, не знаю в который раз:
— Мой сын очень талантлив.
— Ничего нет опаснее таланта, — сказал старикан, и мама сей же час нервно поджала губы, взгляд ее устремился в пространство.
— Что же ты намерен писать? — спросил он меня, глядя на холст.
— Правду, — ответил я, нанося очередной фальшивый мазок. Тут-то он и фыркнул. Но я не сказал маме, что это фыркнул Марк Шагал.
_____________
Железную дорогу открыли в начале века — флаги хлопали на ветру, пунш лился рекой. Хозяин Бьёрк стоял в кабине машиниста и махал рукой толпам народа, стоявшим вдоль железнодорожной насыпи по всей долине Фрюксдаль, дым относило им в лицо, но они даже внимания не обращали, отмечая знаменательное событие, которое вскоре оставит без работы многих и многих занимавшихся извозом. Многие по сей день празднуют собственное разорение, еще Брантинг[37] знал и говорил об этом, но прогресс шел своим чередом, и в тот день народ восхищался белой соломенной шляпой Бьёрка, его жилеткой, которая, по крайней мере перед отъездом из Чиля, была кипенно-белой. Золотая цепочка самодовольно поблескивала, он разглаживал подстриженные усы, ведь без его помощи железная дорога далеко не так скоро пролегла бы извилистой лентой меж крестьянских усадеб и хуторов, вдоль тучных нив, через леса, каковыми сам Бьёрк и владел. Он умел делать дела: в молодости, съездив в Норланд, увидел там строящиеся лесопильни и многому научился. Если на первых порах он жил хлебом да свининой, то вскоре сумел переключиться на телячьи отбивные, а там и на недвижимость и лес; через малое время половина Вермланда стала его собственностью, он выстроил себе резиденцию в центре города, настоящую господскую усадьбу, с калиткой на чугунных столбах и флагом посреди круглого газона, частенько осенявшим новый средний класс. Он выстроил гостиницу, а его лесопильный завод год от года расширялся. Сунне процветал. Множество фабрик, ремесленный квартал меж Длинной и Главной улицами гудел от стука молотков, людского смеха и стонов — ни дать ни взять арабская касба[38]. Открывались лавки и магазины, а что до Мортимера Оберга и его большого дома на площади, то здесь впору говорить прямо-таки об универсальном магазине, весьма похожем на богатые магазины в Карлстаде. Ула Автомобилист, который первое свое такси завел в 1908 году, теперь держал большую транспортную контору; юлльнеровский автосалон расширялся, и не один молодой парень начинал трудовую жизнь с того, что ехал в Гётеборг за новыми машинами. Туда на поезде, а обратно каждый сам по себе, с пакетом бутербродов и яичницей в алюминиевой коробке на сиденье, точно король в блестящем новеньком автомобиле. Бьёрк и его зятья все имели машины, даже дочка его, Вальборг, и та получила водительские права — на первых порах женщина за рулем вызывала огромную сенсацию. Вокруг вечно собирались зеваки, когда она садилась в машину, чтобы проехать две сотни метров до Оберга и накупить деликатесов. Сельма Лагерлёф тоже там бывала, зачастую приезжала на своей одноколке, но вскоре завела с Юлльнером переговоры о покупке «вольво».