Рождественские повести
Шрифт:
— Лэнгфорда! — воскликнул Ученый.
Он стиснул руками виски, и мгновенье студент видел перед собою прежнее умное и вдумчивое лицо Редлоу. Но свет, озаривший это лицо, вновь погас, точно мимолетный солнечный луч, и оно опять омрачилось.
— Это имя носит моя мать, сэр, — с запинкой промолвил студент. — Она приняла это имя, когда, быть может, могла принять другое, более достойное уважения. Мистер Редлоу, — робко продолжал он, — мне кажется, я знаю, что произошло. Там, где исчерпываются мои сведения и начинается неизвестность, догадки, пожалуй, подводят меня довольно близко к истине. Я родился от брака, в котором не было ни согласия, ни счастья. С младенчества я слышал, как моя матушка говорила о вас с уважением, почтительно,
Ничто не тронуло Редлоу, ничто не дрогнуло в его лице, он слушал, хмуро и пристально глядя на студента, и не отвечал ни словом, ни движением,
— Не могу сказать вам, — продолжал тот, — я все равно не нашел бы слов, — как я был взволнован и растроган, увидев вашу доброту, памятную мне по тем рассказам. Недаром же с такой признательностью, с таким доверием произносят наши студенты (и особенно беднейшие из нас) самое имя великодушного мистера Редлоу. Разница наших лет и положения так велика, сэр, и я так привык видеть вас только издали, что сам удивляюсь сейчас своей дерзости, когда осмеливаюсь об этом говорить. Но человеку, который… которому, можно сказать, когда-то была не совсем безразлична моя матушка, теперь, когда все это осталось далеко в прошлом, быть может интересно будет услышать, с какой невыразимой любовью и уважением смотрю на него я, безвестный студент; как трудно, как мучительно мне все время держаться в стороне и не искать его одобрения, тогда как одно лишь слово похвалы сделало бы меня счастливым; и, однако, я полагаю своим долгом держаться так и впредь, довольствуясь тем, что знаю его, и оставаясь ему неизвестным. Мистер Редлоу, — докончил он упавшим голосом, — то, что я хотел вам сказать, я сказал плохо и бессвязно, потому что силы еще не вернулись ко мне; но за все, что было недостойного в моем обмане, простите меня, а все остальное забудьте!
Редлоу по-прежнему хмуро и пристально смотрел на студента, ничто не отразилось на его лице, но когда юноша при последних словах шагнул вперед, словно желая коснуться его руки, он отпрянул с криком:
— Не подходите!
Молодой человек остановился, потрясенный, не понимая, — откуда этот ужас, это нетерпеливое, беспощадное отвращение, — и растерянно провел рукою по лбу.
— Прошлое есть прошлое, — сказал Ученый. — Оно умирает, как умирают бессловесные твари. Кто сказал, что прошлое оставило след в моей жизни? Он бредит или лжет! Какое мне дело до ваших сумасбродных фантазий? Если вам нужны деньги, вот они. Я пришел предложить вам денег; только за этим я и пришел. Что еще могло привести меня сюда? — пробормотал он и опять сжал ладонями виски. — Ничего другого не может быть, и однако…
Он швырнул на стол кошелек и весь отдался этим смутным раздумьям; студент поднял кошелек и протянул его Ученому.
— Возьмите это назад, сэр, — сказал он гордо, но без гнева. — И я хотел бы, чтобы вместе с этим кошельком вы унесли также воспоминание о ваших словах и о вашем предложении.
— Вы этого хотите? — переспросил Редлоу, и глаза его дико блеснули. Вот как?
— Да, хочу!
Редлоу впервые подошел к нему вплотную, принял кошелек, взял студента за руку повыше локтя и посмотрел ему в лицо.
— Болезнь приносит с собою скорбь и страдание, не так ли? — спросил он и засмеялся.
— Так, — удивленно ответил студент.
— И лишает покоя, и приносит тревогу и заботы, и страх за будущее, и еще много тягот душевных и телесных? — продолжал Ученый с какой-то дикой, нечеловеческой радостью. — И обо всем этом лучше бы позабыть, не так ли?
Студент не ответил, но опять смятенно провел рукою по лбу. Редлоу
— Ничего, мне и так видно, — говорила она. — Спасибо, Дольф. Не надо плакать, милый. Завтра папа с мамой помирятся и дома все опять будет хорошо. Так ты говоришь, у него гость?
Редлоу, прислушиваясь, разжал пальцы и выпустил руку студента.
— С первой минуты я страшился встречи с нею, — пробормотал он едва слышно. — От нее неотделима эта спокойная доброта, и я боюсь повредить ей. Вдруг я стану убийцей того, что есть лучшего в этом любящем сердце.
Милли уже стучала в дверь.
— Что же мне делать, не обращать внимания на пустые страхи или и дальше избегать ее? — шептал Ученый, в смущении озираясь по сторонам.
В дверь снова постучали.
— Из всех, кто мог бы сюда прийти, именно с ней я не хочу встречаться, — хрипло, тревожно произнес Редлоу, обращаясь к студенту. — Спрячьте меня!
Студент отворил узенькую дверь в каморку с косым потолком, помещавшуюся под скатом крыши. Редлоу поспешно прошел в каморку и захлопнул за собою скрипучую дверцу.
Тогда студент снова лег на свою кушетку и крикнул Милли, что она может войти.
— Милый мистер Эдмонд, — сказала Милли, оглядевшись, — а внизу мне сказали, что у вас сидит какой-то джентльмен.
— Здесь никого нет, я один.
— Но к вам кто-то приходил?
— Да, приходил.
Милли поставила на стол свою корзинку и подошла сзади к кушетке, словно хотела взять протянутую руку, — но руки ей не протянули. Слегка удивленная, она тихонько наклонилась над кушеткой, заглянула в лицо лежащего и ласково коснулась его лба.
— Вам опять стало хуже к вечеру? Днем у вас голова была не такал горячая.
— А, пустяки! — нетерпеливо сказал студент. — Ничуть мне не хуже!
Еще более удивленная, но без тени упрека на лице, она отошла от него, села по другую сторону стола и вынула из корзинки узелок с шитьем. Но тут же передумала, отложила шитье и, неслышно двигаясь по комнате, начала аккуратно расставлять все по местам и приводить в порядок; даже подушки на кушетке она поправила таким осторожным, легким движением, что студент, который лежал, глядя в огонь, кажется, этого и не заметил. Потом она подмела золу, высыпавшуюся из камина, села, склонила голову в скромном чепчике над своим шитьем и тотчас принялась за дело.
— Это вам новая муслиновая занавеска на окно, мистер Эдмонд, промолвила она, проворно работая иглой. — Она будет очень мило выглядеть, хоть и стоит совсем дешево, и к тому же она защитит ваши глаза от света. Мой Уильям говорит, что сейчас, когда вы так хорошо пошли на поправку, в комнате не должно быть слишком светло, не то у вас от яркого света закружится голова.
Эдмонд ничего не ответил, только заворочался на кушетке, но было в этом столько нетерпения и недовольства, что иголка замерла в руках Милли, и она с тревогой посмотрела на него.
— Вам неудобно лежать, — сказала она, отложила шитье и поднялась. Сейчас я поправлю подушки.
— И так хорошо, — ответил он. — Оставьте, пожалуйста. Вечно вы беспокоитесь по пустякам.
Говоря это, он поднял голову и посмотрел на нее холодно, без малейшего проблеска благодарности, так что, когда он опять откинулся на подушки, Милли еще с минуту стояла в растерянности. Но потом она все же снова села и взялась за иглу, не укорив его даже взглядом.
— Я все думаю, мистер Эдмонд, о том, о чем вы и сами так часто думали, когда я сидела тут с вами последнее время: как это верно говорится, что беда научит уму-разуму. После вашей болезни вы станете ценить здоровье, как никогда не ценили. Пройдет много-много лет, опять наступит рождество, и вы вспомните эти дни, как вы тут лежали больной, один, потому что не хотели вестью о своей болезни огорчать милых вашему сердцу, — и родной дом станет вам вдвойне мил и отраден. Правда же, это хорошо и верно люди говорят?