Рождественские рассказы зарубежных писателей
Шрифт:
Но даже и не это еще оказалось самою странною особенностью призрака, когда Скрудж пристально всмотрелся в него. Верхом чудесного был пояс: он искрился и переливался то в одной, то в другой своей части; то, что светилось в одну минуту, было темно в другую, а вместе с ним то освещалась, то помрачалась и самая фигура видения; то у него одна рука, то одна нога, то вдруг как бы двадцать ног, или две ноги без головы, или одна голова без тела, так что никак нельзя было уловить очертания его отдельных частей, когда они вдруг быстро исчезали, едва успев осветиться. Потом все эти переливы внезапно пропадали и призрак становился
– Ты дух, появление которого было мне предсказано? – спросил Скрудж.
– Я.
Голос был приятный и нежный и настолько тихий, что как будто доносился издалека.
– Кто и что ты? – осведомился Скрудж.
– Я дух прошедшего Рождества.
– Давно прошедшего? – допытывался Скрудж, смотря на маленький рост призрака.
– Нет, твоего прошедшего.
Скруджу очень хотелось посмотреть на духа в шапке, и он попросил его накрыться. Вероятно, Скрудж и не сумел бы объяснить этого желания, если бы кто-нибудь спросил его.
– Как! – воскликнул дух. – Уже так скоро ты хочешь своими земными руками погасить свет, который я даю? Разве не довольно того, что ты принадлежишь к числу людей, чьи страсти создали эту шапку и заставляют меня в течение долгого ряда лет носить ее нахлобученною до бровей!
Скрудж почтительно отрекся от всякого намерения нанести духу обиду, а тем более сознательно. Затем он смело спросил его, по какому делу он к нему явился.
– Ради твоего благополучия! – сказал дух.
Скрудж выразил свою благодарность, но не мог не подумать, что этой цели скорее соответствовала бы ночь ненарушимого покоя. Вероятно, дух узнал его мысль и сказал:
– Ну, так ради твоего исправления. Берегись!
Говоря это, он своею сильною рукою схватил руку Скруджа.
– Вставай и иди со мною!
Напрасно стал бы Скрудж представлять резоны против удобства путешествовать пешком в такую погоду и в такой час; тщетно бы он стал доказывать, что в постели тепло, а термометр показывает гораздо ниже нуля, что одет он очень легко: в туфлях, халате да ночном колпаке и что ему не совсем здоровится: рука, хотя и нежная, как у женщины, не допускала сопротивления. Он встал, но, видя, что дух направляется к окну, с мольбою схватился за его платье.
– Я смертный, – упрашивал он, – и могу упасть.
– Дай мне только коснуться тебя вот здесь, – сказал дух, кладя ему руку на сердце, – и тогда ты и больше этого вынесешь!
Едва были произнесены эти слова, как они прошли сквозь стену и очутились на открытой проселочной дороге, по обеим сторонам которой широко расстилались поля. Город совершенно исчез из вида, незаметно было и следа его. Вместе с ним пропали и темнота и туман, так как стоял ясный, холодный зимний день и снег покрывал землю.
– Бог мой! – воскликнул Скрудж, всплеснув руками и осматриваясь по сторонам. – Я родился здесь. Я был здесь мальчиком!
Дух кротко поглядел на него. Его нежное прикосновение, хотя оно было легко и кратковременно, еще живо отзывалось в ощущениях старика. Он почувствовал тысячи благоуханий, носившихся в воздухе, и каждое из них соединялось для него с тысячами мыслей и надежд, и забот, и радостей, давно-давно забытых!
– У тебя дрожат губы, – сказал дух. – А что это у тебя на щеке?
Скрудж с необычной для него дрожью в голосе невнятно ответил, что это родинка, и попросил духа вести его, куда он хочет.
– Ты помнишь эту дорогу? – спросил дух.
– Как не помнить! – отозвался Скрудж горячо. – Я бы мог пройти по ней с завязанными глазами!
– Странно, что ты столько лет о ней не вспомнил, – заметил дух. – Пойдем дальше.
Они пошли вдоль дороги. Скрудж узнавал каждые ворота, каждый столб, каждое дерево. Наконец вдали стал виден небольшой городок с мостом, церковью и вьющеюся, как лента, рекой. Навстречу им показалось несколько мохнатых пони, на которых ехали верхом мальчишки, перекликавшиеся с другими мальчиками, ехавшими в деревенских телегах и повозках, где кучерами были фермеры. Все эти мальчики были очень веселы и так громко переговаривались между собою, что крики их далеко разносились по широким полям, раскатываясь в свежем морозном воздухе.
– Это лишь тени былых вещей, – сказал дух. – Оне не замечают нашего присутствия.
Веселые путники скоро поравнялись с ними, и тут Скрудж узнал всех, называя каждого по имени. Отчего это ему так невыразимо приятно было видеть их? Отчего так блистал его холодный взор, так трепетало его сердце, когда они проезжали мимо? Отчего он полон был радости, слыша их взаимное приветствие с веселым праздником, когда они разъезжались при поворотах по разным дорогам, направляясь каждый под свою родную кровлю? Что значит веселое Рождество для Скруджа? Прочь с веселым Рождеством! Что доброго он видел от него когда-нибудь?
– Школа еще не совсем опустела, – сказал дух. – Там еще остался один ребенок, о котором забыли его друзья.
Скрудж сказал, что ему это известно, и вздохнул.
Они повернули с большой дороги в хорошо памятный ему переулок и скоро дошли до неприглядного здания из красного кирпича; на крыше его возвышался увенчанный флюгером купол, под которым висел колокол. Это был обширный дом, когда-то богатый, а теперь запущенный; его просторные комнаты были почти пусты, стены сыры и покрыты мхом, окна повыбиты, двери покосились. В конюшнях бродили и кудахтали куры, а сараи и навесы поросли травой. Да и внутри дома не больше оставалось следов прежнего его состояния: когда они вошли в мрачные сени и заглянули через открытые двери в целый ряд комнат, то оказалось, что хотя они были велики, но холодны и очень бедно обставлены. В воздухе пахло гнилью; голо и безжизненно смотрело все кругом; вообще как-то чувствовалось, что здесь любили вставать при свечах и питаться впроголодь.
Дух и Скрудж направились чрез сени к двери, ведущей в заднюю половину дома. Дверь перед ними растворилась и открыла глазам их длинную, без всяких украшений, мрачную комнату, которая еще тоскливее казалась от расставленных в ней рядами скамеек и конторок. За одной из них, невдалеке от едва топившегося камина, сидел одинокий мальчик и читал книгу. И Скрудж сел на одну из скамеек и горько заплакал при виде этого бедного забытого ребенка, в котором он узнал себя.
Каждый едва уловимый звук, раздававшийся в доме: и возня мышей за стенной панелью, и капель полуоттаявшего желоба на заднем дворе, и легкий шум ветвей безлистного унылого тополя, и скрип двери в пустой кладовой, и слабое потрескиванье огня, – все отзывалось в сердце Скруджа смягчающим влиянием, и все свободнее и свободнее текли его слезы.