Рождественские рассказы
Шрифт:
— Вчера, — заметил он, — мы последовательно и обстоятельно разоблачали драгоценный прах; мы развертывали ткани по строгому методу, мы снимали веками просохшие листки папируса и с благоговением прочитали священные надписи, мы, наконец, добрались и до самого тела, до этих, высохших, но сохранивших строение мышц, вглядывались в строгие черты почившего властелина, мы узнали и кто он, и что он — и отдали честь останкам великого Неоптомаха. Что же будет с вашей мумией, осмелюсь спросить.
— То же самое! — возвысил голос Жорж Нуар. — Вы, получив мой экземпляр, также точно повестками соберете ученых со всех концов мира в операционный зал музея, также точно отыщете основной узел (вы о нем забыли), также точно станете развертывать бесконечные ленты тонких тканей, осторожно отделяя скальпелем там, где они ссохлись от векового
— Конечно, — согласился голос из более темного угла, — вкусовые ощущения будут одинаковы.
— Да, вы правы. И я вполне уверен, если бы у египтологов, исследователей мумий, явилось мужество отрезать ломтик от мумии Неоптомаха и от моей мумии Радамеса — вкусовое ощущение было бы тоже совершенно одинаково!
Это пояснение не всеми принято было равнодушно; много рук потянулось к чашкам с остывшим кофе... Две барышни, немки, побледнели и быстро встали со своих мест. А какая-то очень полная дама по-русски пробормотала:
— Свинья!
К счастью, она произнесла это на языке, мало кому-либо из здешних знакомом, хотя Жорж Нуар улыбнулся, взглянув по ее направленно, и прибавил:
— Вот из этой особы приготовление мумии было бы очень затруднительно.
— А где же вы достанете материал для вашего производства?
— Трупы? Да, скажу вам откровенно, что это вовсе не так легко, как кажется с первого взгляда. Положим, что здесь, при таком стечении тяжелых больных, смертность довольно велика... но все это материал не особенно пригодный к делу... Тела старых феллахов и арабов, — негры никуда не годятся, — и гораздо лучше, и по тону больше подходят, но добывание их с кладбищ довольно трудно и сопряжено с большой опасностью.
— Еще бы!.. Законы страны не шутят...
— Законы, вы говорите? Нет, законы в такой свободолюбивой стране, как Египет, не так опасны: вознаграждение, гонорар за изображение и труд, настолько солидны, что это дело со стороны закона легко улаживается, но серьезные опасности предстоят со стороны родственников и соотечественников погребенного; можно очень легко самому стать материалом для мумии, да еще попасть не в артистические руки, как мои, а в лапы жалкого кустаря, промышляющего действительно грубыми и жалкими подделками.
Но, во всяком случае, я вам скажу откровенно, господа, что лучшим материалом для изготовления мумии я считаю живого человека... Я последнее время только и имел дело с живыми субъектами, по желанию близких им людей и по их собственному письменному согласию подвергнутыми моей операции.
— Ну, это очень похоже на сказку! Что вы говорите? Чтобы нашлись охотники до подобных... Странная форма самоубийства! — послышались недоверчивые голоса.
— Да вот, господа, я вам расскажу последний случай. Это было года четыре тому назад. Я уже давно не практиковал на этом поприще. Случилось это именно здесь, в Хелуане. Я тогда жил в отдельном арабском доме, на самом краю города, у серных источников. Угодно прослушать, господа?
Конечно, все изъявили самое живое, самое полное желание слушать внимательно. Жоржа Нуара тесным кольцом окружили преимущественно дамы, сближаясь все теснее и теснее, досадно шумя и шелестя шелковыми подкладками своих костюмов.
— В Хелуан приехала из Саксонии, или там из Галиции, не помню точно, польская графиня Бреховецкая, необыкновенно, поразительно, очаровательно красивая женщина! Она была совершенно здорова, лечиться ей было не от чего, но она привезла сюда, на обычный курс, своего мужа, страдающего хроническим недугом почек, нефритом. Графине едва ли было около тридцати, и находилась она в периоде самого полного и роскошного развития красоты, энергии и силы. Мужу было лет не особенно много, но все-таки около пятидесяти. Он был лицом желт, как воск, худ до такой степени, что, когда он двигался, казалось, будто кто-то танцует с кастаньетами. С этой четой прибыл и третий спутник, неразлучно сопровождавший супругов, — лицо очень полное, краснощекое. Особа, очевидно, духовного звания, — это было заметно по его длинной одежде и по его полным, выхоленным рукам, сложенным как раз на границе груди и живота, и пальцам, постоянно находящимся в движении, будто бы они перебирали четки. Спутник этот был записан в отеле, где они жили, под именем отца Иозефа Тромпетовича. Судя по обстановке, по тратам графини, граф сидел только на одном подогретом молоке — люди эти были более чем состоятельные, а по слухам, хотя слухам, в таких случаях, верить никогда не следует, даже очень богатыми.
Я познакомился с ними очень скоро и скоро же сделался им необходимым, особенно самому господину графу. Ведь, я тогда был очень знаменитым доктором, специалистом по болезням почек. Но главное, на чем мы сошлись, это на египтологии. Граф был страстный египтолог, я также. Графиня тоже очень интересовалась и любила, когда я бойко прочитывал все эти иероглифы и переводил не только на французский язык, но и на ее родной, польский, что доставляло ей, как пылкой патриотке, громадное удовольствие, отцу Иозефу тоже.
Говорили также и о мумиях, о способах их приготовления, о возможности и в настоящее время прибегать к подобным же способам консервирования драгоценных, милых сердцу прахов.
Надо заметить, что графиня, как верная католичка, горячо любила своего мужа, была ему безусловно верна и, как всякая полька, почтительно относилась к сопровождавшему их духовнику. О, эта семья представляла истинный образец нравственности и семейного, христианского долга!
Вот уже четыре года подряд, как супруги приезжали в Хелуан, проводили тут четыре, по-европейски, зимних месяца, и это пребывание в тепле благодатного юга приносило графу видимое облегчение. Однако, вся польза Египта быстро истощалась под влиянием губительного пребывания в Европе, и больному с каждым годом становилось все хуже и хуже.
Графиня стала грустна и задумчива — отцом Иозефом овладело очевидное беспокойство — и если бы не мои ободряющие беседы с графом, то он наверное заметил бы эту перемену в настроении духа его окружающих. Я, конечно, отлично знал, в чем дело. Я изучил уже все подробности, все тонкости их отношений. Кроме того, навел справки и в Дрездене, и в Лемберге, и в Кракове и получил уже оттуда все необходимые для меня сведения. Граф женился против желания своих многочисленных родственников; все эти родственники от души ненавидели графиню. В случае смерти мужа — бедная красавица лишилась бы всего, если б эта смерть постигла графа прежде, чем он успеет сделать должное духовное завещание, а граф медлил, потому что надеялся жить очень долго, несмотря на свой тяжелый недуг. Надо было, значит, подвинуть графа поспешить исполнением этого долга любящего мужа и доброго христианина; за это дело взялся отец Иозеф, и я обещал графине помогать во всем своим умом и влиянием... И вот хлопоты наши увенчались полным успехом. Раз, после тяжелой ночи, проведенной больным, после неудачно прописанной мной ванны (всякий врач может иногда ошибаться), все мы поехали в Каир и там, в австрийском консульстве, привели все дело к желанному окончанию. Граф оставлял единственной наследницей своих капиталов свою дорогую, верную, обожаемую жену Ядвигу — графиню Бреховецкую, урожденную девицу Амалию Кединг, но к завещанию был прибавлен еще один пункт, о котором я сообщу после.
Когда мы вернулись в Хелуан, и граф, утомленный поездкой, хлопотами и естественным в таких случаях волнением, покойно расположился в креслах, в своих апартаментах, надо было видеть трогательную сцепу любви и преданности, происшедшую перед моими глазами. Графиня на коленях стояла около кресла графа, она прижимала свое чудное лицо к впалой, тяжело дышащей груди супруга, целовала его липкие руки и говорила:
— О, мой дорогой, мой любимый Янек... живи, живи долго, на счастье твоей горячо любящей Ядвиги! Мы с отцом Иозефом будем молиться, мы молимся, чтобы Господь сохранил твою драгоценную жизнь, и Господь услышит наши моления... не правда ли, пан отец Тромпетович?