Рубаи

Хайям Омар

И в интернетском Живом Журнале дискутируют, совпадали ли поэтические высказывания Хайяма и его реальная жизнь: «Вообще-то Омар Хайям, будучи верующим, алкоголь не употреблял. "Вино" в его стихах – это "размышления", "медитации". "Пью с умом" не значит пьет в меру, а "пьет" размышляя, "опьянение" – состояние божественного транса, соединения с Богом. "Святоша и трезвенник, занят собою" – человек, живущий в рамках повседневности, не думающий о Боге, не стремящийся к истине, знанию или механически соблюдающий религиозные правила и обряды».

Не факт... Хайям, конечно, суфий, а в суфийской лирике, по традиции, опьянение и любовь к женщинам были фигуральным обозначением единения с Господом. Вопрос только в том, насколько тщательно Хайям соблюдал эту традицию. Сторонникам суфийской многозначности рубаията противостоят те, кто считал Хайяма проповедником гедонизма. Но есть и другие. Образ Хайяма-гедониста и тотального жизнелюбца был

совершенно не близок Г. К. Честертону. В своей статье «Омар Хайям и священное вино» он говорит, что «эта великая книга нанесла сокрушительный удар общительности и радости. <...> Плохо не то, что Хайям воспевает вино,– плохо то, что он воспевает наркотические свойства вина. Он призывает пить с горя. Для него опьянение закрывает, а не открывает мир. Он пьет не поэтически, т. е. не весело и не бездумно. Он пьет разумно, а это ничуть не поэтичней банковской сделки и ничуть не приятнее слабительного». И это говорится о поэте, один из сокровеннейших стихотворных посылов которого – не принимать на себя горе. Не горевать, не отчаиваться. Кроме того, глядя на Хайяма с узкохристианской точки зрения, Честертон отказывает поэту в признании человеческой личности и человеческой воли. (Что же в таком случае значат строки: «Будь, чем хочешь: вином, утоляющим жажду, / Или жаждой, что в нас порождает оно»? Ведь насколько шире здесь иносказательное толкование «вина».) Лишь слепая власть Бога якобы довлеет над человеком. По мнению Честертона, Августин или Данте не согласились бы с таким подрывом веры в человека. (Почему-то кажется, что Данте нашел бы общий язык с Хайямом.) Кроме того, английский писатель упрекает Хайяма в том, что он неправильно понимает радость. Эта мысль тем более обескураживает, поскольку радость непроизвольна и не имеет четких критериев: нельзя радоваться правильно или неправильно – то же касается и ее понимания. Конечно, общепринятые радости могут не радовать, если, скажем, нечиста совесть. А «вино» и «любовь» – это действительно в большей степени аллегории, собирательные пункты значений, ибо четверостишие лаконично. Не вдаваясь в собственно христианский взгляд на вещи и в сокровеннейшее упование христианина: «Да будет не моя воля, а Твоя, Господи!», вспомним, что порицаемый Честертоном образ мыслей – только часть воззрений Хайяма. Разве не ему принадлежат слова о том, что наша жизнь – лишь краткий миг, поэтому необходимо радоваться, а не терять времени на уныние. Ставя Хайяму в вину такой оксюморон, как «безрадостная погоня за наслаждением», Честертон ловит его на эпизодическом мотиве «мир движется впустую...». Но ведь кому, как не Хайяму, с его проницательностью ученого, было понятно – что не впустую. Просто мир не может быть однозначен. И то, что Честертон в последних фразах своей статьи противопоставляет христианское «Пей это вино – кровь Мою Нового Завета, за вас проливаемую» мудрости Хайяма, в значительно мере взращенной на древнегреческом язычестве, равносильно гордыне крестоносцев, считавших, что их правда самая правдивая. Возможно, столь категоричный подход объясняется тем, что английскому писателю не были известны многие хайямовские четверостишия, опубликованные позднее. Оппонентом Честертона в воображаемой дискуссии мог бы стать Парамахамса Йогананда. Как было сказано в начале, самые разнообразные учения и религиозные влияния имели место во времена Хайяма: звездопоклонничество и огнепоклонничество (зороастризм), а также иудейская вера, христианство и древнеиндийские мистические учения. Идейно-теоретическая основа суфизма многое восприняла, в частности, из мистических верований Индии. Утверждая, что в основе великих религиозных традиций как Востока, так и Запада лежат принципы и техники йоги (даже если они и не называются так), Парамахамса Йогананда в своем произведении «Вино мистики. Духовный взгляд на "Рубайят" Омара Хайяма» произвел соответствующие толкования. По его словам, «несомненно, за всю историю человечества ни один другой поэт не снискал такой чрезвычайной славы при абсолютно неверном понимании его произведений». Вот один из образцов трактовок Йогананды:

Рано утром я слышу призыв кабака:«О безумец, проснись, ибо жизнь коротка!Чашу черепа скоро наполнят землею.Пьяной влагою чашу наполним пока!»

ГЛОССАРИЙ

Утро — рассвет мудрости, первые попытки разгадать тайну жизни.

Призыв — интуиция души.

Кабак — святилище внутреннего безмолвия.

Череп, наполненный землей — смерть.

Наполнить чашу влагой — исполниться осознания.

ДУХОВНАЯ ИНТЕРПРЕТАЦИЯ

«Я еще не вполне проснулся от спячки материалистического невежества и еще дремал на заре пробуждения мудрости, когда услышал голос интуиции. Моя душа взывала из святилища внутреннего безмолвия: "Оставь безумные мирские взгляды! Лелей ростки истинной мудрости! Наполни чашу сознания пьянящей влагой божественной радости, пока твоя нынешняя жизнь не закончилась и череп не наполнился землей».

ПРАКТИЧЕСКОЕ ПРИЛОЖЕНИЕ

Когда человек еще не проснулся, но уже начинает ощущать духовное вдохновение, внутренний голос души побуждает его стряхнуть дрему, серьезнее относиться к мыслям о цели жизни и быть практичным: пока жизнь не подошла к концу, наполнить сознание истинным счастьем – божественной радостью.

Внутренний голос здравого смысла часто выводит человека из ментального оцепенения, побуждая собраться с силами и направить их на осуществление главной цели жизни. Однако человеческая природа такова, что, даже услышав этот голос, большинство людей год за годом продолжают влачить полусонное существование – пока не осознают, что жизнь подходит к концу.

Не оказавшись на пороге смерти, никто не хочет предпринимать решительных шагов для наполнения чаши своего сознания пьянящим вином духа, не решается пить этот эликсир, утоляющий жажду души, стремящейся к самому важному в жизни. День за днем следует с открытым сердцем пить обретенное вино сокрытого бочонка божественной радости.

Как тут не вспомнить Рабле с его оракулом Бутылки? Вообще же образные параллели напрашиваются сами собой нередко. Например, мотивы кругооборота материи в природе и бренности человеческого существования. Мысли такого рода вложены Шекспиром в уста Гамлета, рассуждающего на кладбище о том, что нет никаких помех «вообразить судьбу Александрова праха шаг за шагом, вплоть до последнего, когда он идет на затычку пивной бочки? <...>

Истлевшим Цезарем от стужиЗаделывают дом снаружи.Пред кем весь мир лежал в пыли,Торчит затычкою в щели».(Пер. Б. Пастернака)

У Хайяма этот мотив превращения человека в глину для дальнейших странствий в вещном мире варьируется в нескольких рубаи, скажем, в таком:

Этот старый кувшин на столе беднякаБыл всесильным визирем в былые века.Эта чаша, которую держит рука,—Грудь умершей красавицы или щека...(Пер. Г. Плисецкого)

А слова Лаэрта во время похорон Офелии: «Пусть из ее неоскверненной плоти / Взрастут фиалки!» Кажутся почти буквальным переводом строк Хайяма «Не раздави в лугах невинную фиалку, / Что родинкой была на девичьей щеке». Правда, чувствуется, что в некоторых стихотворениях у Хайяма речь идет не столько о круговороте материи, сколько о перевоплощении души, о новом рождении – в индийской традиции.

Интересно, что некоторые четверостишия Хайяма подобны пейзажным зарисовкам, а изредка можно столкнуться даже с босхоподобной живописью:

* * *

Зри, око, пока не ослепло, могилы средь гулких ручьев,Мир, щедро удобренный пеплом и полный греха до краев,Правителей гордые клики, сокрытые в недрах земли,И луноподобные лики в недремлющих ртах муравьев.(Пер. И. Евсы)

Собственно, вечные темы и мотивы вообще афористичны. «Ты говоришь, вино горчит? Ну что же, / В нем – истина. Она всегда горька» – что это как не in vino Veritas, кочующее от латинян вплоть до Блока и далее. Или «Мне известно, что мне ничего не известно...» – привет Сократу.

Обращения к виночерпию или к кравчему тоже идут из античной поэзии, посему хайямовское «Эй, кравчий! Принеси вина...» пополняет эту коллекцию образов. Но символизм такого определения порой гораздо шире: «Небесный Кравчий, Чьи уста окрасили рубин, / Лишь тех печалью не вскормил, кого не возлюбил». В другом случае он называет Творца «Предвечный Художник», а то и «кукловод». Строкам

Мы влюблены, восторженны, пьяны.Молясь вину, не чувствуем вины.Земные узы сброшены: отнынеМы в дом Творца на пир приглашены.(Пер. И. Евсы)