Рубеж. Пентакль
Шрифт:
Как выразился бедный пан Станислав, Девятый Круг.
Здесь же довелось поглядеть на парадные покои. Пока шла, пока по лестницам крутым взбиралась, ногу волоча, осмотрелась. Осмотрелась – и удивилась даже. Бедновато! Один камень да камень. Где в побелке, где так просто. Хоть бы зброю на стены повесили или парсуну какую! А может, наместник прежний банован был, вот и вывезли добро, а в пустой замок Дикого Пана вселили?
Зал Грамот оказался на самом верху. Окна – в рост человеческий, стрельчатые. И без решеток. Ярина не выдержала – к первому же подошла. Закрыто! Вгляделась, сквозь толстые стекла на мир посмотрела. Высоко!
Внизу, за стенами, начинались луга, холмы; дальше, по левую руку – рощица. Невеликая, редкая. От рощицы дорога наискосок ведет, к реке дальней и – через мост – к местечку. А вон и звонница вдали торчит! Не с нее ли Шакалов Глиняных в полет вольный отправляют?
– Любуешься, Ярина Логиновна?
Вздрогнула. Повернулась быстро, трость на звонкие плиты уронила. Тихо подошел пан Мацапура. Словно кот к мыши.
– То надежду имею, что панна зацная в добром здравии пребывает?
Ярина кивнула – не думая, не слыша даже. Почему-то стало трудно стоять. Схватилась за подоконник мраморный. Трость! Ах ты, досада!
– Пусть панна не беспокоится!
Миг – и трость уже в Мацапуриных лапах. Улыбнулся, с поклоном вернул. Шагнул ближе.
– И я тут бывать люблю. Красиво! Вон, только глаголей не хватает. Ничего, я уже распорядился – аккурат близ рощицы поставим. Ведь тут, Ярина Логиновна, и не вешают почти, больше головы рубят. Дело доброе, да глаголь лучше. Удавленника хлопы в полном виде лицезреют, что зело поучительней бывает. А ежели смолой облить, то целый год провисеть может. Или два. Все польза! И для порядку, и для души. И подати платить станут справно!
На толстых губах – улыбка, глаза добротой лучатся. Заботлив пан Мацапура, не запускает хозяйство.
– Много чего тут поправить надо, Ярина Логиновна. Богатая земля, ткни палку – дерево вырастет, а толку мало. Ты бы почитала, сколько податей тут собирают! Смех! Батька бы твой сразу втрое их поднял, ну а я…
Ярина и вовсе слушать перестала. Вдруг показался ей Дикий Пан шкодливым мальчишкой, что хвалится кошками умученными.
Тот словно понял – сам себя оборвал.
– Умна, умна ты, панна сотникова. Видишь – пустое болтаю. Не для того пригласил.
Сгинула улыбка. Потемнели глаза.
– Посмотри-ка ты, Ярина Логиновна, на ясное солнышко!
Что? Или ослышалась? Или опять Дикий Пан шутит?
– Погляди, погляди!
От его взгляда враз мурашки по коже побежали. Никак в последний раз посмотреть приглашает?
Ладно!
…Ударил в глаза желтый огонь, ударил – ослепил. Закрыла веки – а все одно желтое пятно плавает.
– Не открывай глаз-то, панна сотникова. Пройдет скоро. Не открывай – и меня слухай. Лето сейчас, солнце здесь жаркое, жарче нашего. Жарче – и ярче. Не иначе, на полдне мы, вроде как в Берберии. Какой дурень на солнце будет смотреть?
Подняла веки Ярина, а перед глазами все одно – пятно желтое плавает. Помотала головой. Не проходит.
– Да вот нашелся дурень такой, что на солнце смотреть стал. Может, догадаешься кто?
Догадалась. И диву далась. Что это с Мацапурой? Или в коллегиум поступить решил, звезды считать? Говорил Хведир, что есть такие. Ходят в балахонах темных, трубы зрительные таскают.
– То присядем, панна сотникова. Нечего тебе ногу томить.
Взял под руку – не сопротивлялась даже. Поняла – не в вежестве притворном дело. Что-то случилось. Иначе не стал бы Дикий Пан на солнце глядеть!
Сели тут же – в высокие кресла, что вроде как на помосте стояли. Неудобные кресла, жесткие. Мацапура долго устраивался, по сиденью елозил. Устроился. Хмыкнул, ус крутанул.
– А знаешь, Ярина Логиновна, что это за места? На сих креслах только кнеж пребывать право имеет. Ежели, стало быть, в гости заглянет, тут его усаживать должно. Так что, я – на кнежском сиденье, а ты – вроде как кнежна!
Хохотнул. Хихикнул. Подмигнул. И вновь подивилась Ярина. Ну точно мальчишка! Хведир, тот тоже, как мальцом был, все норовил за батьковским столом усесться да окуляры пана писаря на нос нацепить.
– Так что, мы с тобой с сего дня – злодеи державные. Эх, было бы время, я бы не сюда, а на самый трон пана Сагора взобрался! Жестковато, говорят, да ничего!
Помнила тот трон Ярина. И трон помнила, и кнежа, что за него цеплялся, кровью исходя. А славно бы у того трона самого пана Мацапуру приветить! Чтоб так же кость хрустнула да жилы лопнули. И чтобы перстень…
Перстень! Камень кровавый!
Даже испугалась. Поглядела – замерла.
Кровавым огнем горел самоцвет на груди пана Мацапуры-Коложанского. Горел, переливался – словно подмигивал.
«Пойдешь ко мне на цепь?»
Ах, чародеи-химерники! Колом бы осиновым вас!
То ли взгляд ее перехватил Дикий Пан, то ли просто – почуял.
– Чему дивишься, Ярина Логиновна? То прикраса фамильная, от батька моего Леопольда досталась. Сперва был тут белый камень-диамант, только потерял его батька в городе Париже. Потерял – да другой вставил. Рубин этот, панна сотникова, из самой Индии привезли, из страны Кашмир.
Спокойно сказал, невзначай словно. Сказал, а сам взгляд от лица ее не отрывал. Будто испытывал.
Хотелось Ярине об узнике седобородом спросить да о площади Гревской, что в том Париже-городе, но – смолчала. Успеется! Будет час – все Дикому Пану припомнит. И пана Станислава тоже!
Поерзал пан Мацапура по креслу. Поерзал – успокоился.
– Ну, слушай, Ярина Логиновна. С безделицы все началось. Три дня тому разголос по местечку прошел, будто на закате искра возле солнца сверкнула. Сверкнула – да и погасла. Поговорили – забыли. А я вот не забыл.
Помолчал Дикий Пан, пальцами толстыми по подлокотникам побарабанил. Будто слова искал.