Рубеж

Своего прыткого командира Гопкинс отыскал в корабельной рубке, где тот, на зависть розовый и энергичный, уже вовсю колдовал над запылённым пультом.

— А! — сказал Скорынин, не скрывая бурной радости, увидев в пока тёмном экране внешнего обзора отражение скукоженного штурмана. — Очухаться изволили, сударь! Весьма рад за вас, а то я тут уже цельный час скучаю, вас

— Ты же знаешь, как я отношусь к анабиозу. — Гопкинс, ёжась, плюхнулся в своё заржавевшее кресло. — Одни его не выносят совсем и до самой своей смерти, другие с трудом терпят, пока можно, а третьи совершенно не замечают. Ты вот из третьих, а я терплю, ненавидя. Это только ты можешь сразу бежать по делам, скалывая с себя на ходу вековой лёд, а мне надо со вкусом полежать, оттаять…

— А мне потом после тебя опять сушить анабиоотсек… — ворчливость Скорынина размораживалась вместе с ним.

— Да не страдай ты, — шутливо отбился Гопкинс. — Я его оставил открытым, так что за день сам просохнет. И ты бы лучше не бурчал спозаранку, а о деле сказал. Так я быстрее оттаю.

— Дела у нас — лучше уже некуда! Я даже не ожидал такого откровенного хорошо! Обычно после выхода из рабочей зоны хоть что-то слегка скрипит или хотя бы покряхтывает, а тут после такого марш-броска — ни единой помарочки! Словно и не летали совсем! И себя-то я чувствую будто минимум на двадцать лет помолодевшим…

— Земле сообщил? — невпопад спросил Гопкинс, которому всё ещё было холодно.

— О своём чудном самочувствии пока нет, а об остальном, конечно, обрадовал. Пока, правда, лишь о нашем прибытии в контрольную точку и бортовом благополучии. Основное мы скажем им через неделю, когда будем уже на самом месте.

Он включил наконец экран, и приближающаяся бета Гидры ярко засияла на его краю.

— Вот она, голубушка… Осталось совсем немного, всего несколько световых часов.

Скорынин сместил обладательницу многочисленной планетной свиты в самый центр экрана, и повернулся к заждавшемуся Гопкинсу вместе со скрипучим креслом.

— Я поздравляю вас, сударь, с новым успехом человечества на пути в глубины Космоса!

У Гопкинса на лице оттаяло удивление.

— А ты ведь и вправду помолодел… — опять невпопад сказал он с завистью. — Совсем мальчик!

— Ты так считаешь?.. — Скорынин погладил себя ладонью по шевелюре, потрогал пальцами затылок. — И лысина не прощупывается… У тебя случайно нет зеркала?

— Зачем оно тебе? — сказал Гопкинс. — Я гораздо лучше всякого трельяжа, и раз я говорю сейчас, что ты посвежел на пару десятилетий, можешь мне смело верить!

— Ну, уж нет! Для пущей верности я всё-таки поговорю с первым попавшимся зеркалом! — сказал Скорынин, вставая. — Тебе, кстати, тоже не помешало бы с ним слегка пообщаться. Может быть, я иду на поводу у твоего богатого воображения, но и мне сильно кажется, что ты выглядишь теперь несколько иначе, чем прежде…

— Пойдём… Пойдём… — сказал Гопкинс, которому сейчас больше всего хотелось интенсивно двигаться, чтобы побыстрее согреться. — Только что-то мы не тем занимаемся, досточтимый сэр. Две облезлых красотки интересуются, как сказались на их прелестях два десятилетия, проведённых в летающем холодильнике…

К зеркалу он подошёл первым, оставив в нём немного места для Скорынина, чтобы было с кем себя сравнивать.

— Тут определённо что-то не так… — чуть эмоциональнее сказал он после нескольких минут обоюдного молчаливого лицезрения самих себя. — Бывает, что от анабиоза отдельные индивиды слегка свежеют, но чтобы сразу оба и до такой безобразной степени… Биологически нам по сорок с хвостиком, но визуально — от силы тридцать.

Гопкинс вертел перед зеркалом головой, точно во всех подробностях разглядывая свою заиндевелую причёску.

— Мне это начинает нравиться! — радостно сказал он. — Я ложусь в анабиоз ещё на десяток лет, а потом посещаю Бродвей в лучшем своём костюме. Гарем мне обеспечен!

— Слушай, Фил… — сказал Скорынин озабоченно. — Не знаю, как ты, но я себя теперь действительно не узнаю не только внешне. Перед полётом у меня кое-что слегка поскрипывало, а теперь я себя чувствую, как после длительного цикла реабилитационной терапии. Бегать хочется, и, что самое странное, высоко прыгать…

— Как козлу? Тождественно! — Гопкинс поскрёб пальцем густые брови. — Хотя льда во мне сейчас гораздо больше, чем горячей крови. Тут что-то действительно не так… Думаю, после зеркала нам следует обратиться к медицинской технике. Надо нам себя прозондировать, а то всё это становится совсем интересным…

…Скорынин содрал с себя цепкие датчики ошалевшего диагноста и стал одеваться.

— То же самое… — сказал он с каким-то беспросветным отчаянием в голосе. — Вот ведь влипли, так вляпались! Значит, тебе теперь двадцать три, а мне — двадцать пять…

— А может, наш анализатор сдрундил? — предположил Гопкинс, в котором кровь уже начала закипать.

— Скорее уж — мы с тобой! — Скорынин выключил ошеломлённую аппаратуру. — Он сообщает одно, а нам мерещится другое. И глаза наши тоже врут?! Нет, вероятнее всего, это законы Природы.

— Это, конечно, пиггство с их стороны…

— Согласен, — сказал Скорынин. — Свинство чистейшей из вод! Выходит, дальние межзвёздные перелёты накрылись ба-а-альшущей пустой кастрюлей. Что бы было, если бы мы с тобой летели не на двадцать два светогода, а на целых шестьдесят?..

— Два сушёных сперматозоида… — тут же подсчитал в уме Гопкинс. — Вот было бы смеху! Они бы не дождались сеанса связи с нами, автоматика вернула бы корабль обратно, а экипажа в нём нет, хотя посадок на планеты и не было…