Рубежи
Шрифт:
Отец часто ездил в Свердловск и Челябинск. Вез туда литье, а оттуда — кислород в баллонах, всякие железяки-детали и даже жидкое стекло. Летом в поездки брал и меня. Кабину занимало начальство, а два грузчика и я устраивались в кузове.
Сразу за Кыштымом в сторону Челябинска есть железнодорожный переезд. Проселочная дорога здесь поднимается на бугорок, пересекает рельсы и снова сбегает вниз. Обычно отец вел машину осторожно: ухаб на ухабе. Но однажды он понадеялся, что одолеет бугорок на той же скорости. Но когда машина передними колесами уперлась в железнодорожную колею, отец решил переключить скорость и мотор вдруг заглох. И надо же — из-за поворота вынырнул поезд и устремился на нас. Товарный. Грузчиков из кузова как ветром сдуло. Закричали:
— Павлыч, тикай! Тикай скорее!
Из кабины вывалился начальник и пустился к домику путевого обходчика. Я тоже дал стрекача. Лишь отец остался в машине, отчаянно пытаясь завести мотор. А поезд приближался и приближался. Вот… Вот… Наконец, мотор яростно взревел, и полуторка, словно козел, подпрыгнула и сорвалась с полотна. И тут мимо бжихнул паровоз, а за ним, перестукивая колесами, покатились красные вагоны.
Мы остались на кыштымской стороне дороги, а отец с машиной — на той. Дядька-грузчик стер со лба холодный пот и облегченно вздохнул:
— Отчаянный!
Когда поезд скрылся за поворотом, мы подбежали к машине, заняли свои места. Молчали. Отец, как ни в чем не бывало, обошел вокруг полуторки, пинком проверил скаты и спросил:
— Чё, мужики, поехали?
Мужики согласились.
А в другой раз, когда ездили в Свердловск, стряслась беда. Прогремела гроза, пролилась обильным ливнем. В те времена свердловский тракт был грунтовым, с деревянными мосточками через речушки и канавы. Недалеко от села Никольского, где дорога прорывалась через густой березняк, для чего-то прорыли канаву, через нее перебросили неошкуренные сосновые бревна. Сотворили что-то вроде мостика. Но не догадались скрепить бревна хотя бы скобами.. После ливня бревна осклизли и, когда полуторка въехала на них передними колесами, вздрогнули, а под задними, ведущими — расползлись. Одно бревно попало под карданный вал. Каким образом машина преодолела коварную канавку, осталось загадкой. По инерции, наверное. Но лишь бревна остались позади, как кардан издал резкий скрежещущий звук и мотор заглох.
Это теперь просто — подождал попутную, проголосовал — вот тебе и помощь. Возьмут немощную машину на буксир и доставят до первой мастерской. А тогда? Можно ждать и день, и два, и неделю — не дождешься. И село не близко. Да если бы и было близко, все равно утешение небольшое.
Отец напористо взялся за ремонт. Стал разбирать кардан и дифер, выправлять вал. Прямо на дороге, без подручных средств и материалов. Возился до сумерек, помогали ему грузчики. Как стемнело, запалили костер, старались и при его трепетном свете. Я поглазел малость, погрелся у костра и полез в кузов спать. Утром протер глаза: отец с грузчиками все еще возятся с карданом — ночь не сомкнули глаз. Днем собрали-таки, опробовали. Пошла машина, скрежетала, но двигались со скоростью улитки, правда, но все же вперед, все ближе к дому. Так вот и доползли до Тюбука, где была МТС. Тамошние механики руками развели — как это мы ухитрились добраться при такой аварии от Никольского? Сначала и не поверили.
Школа наша была деревянной, построена еще до революции. Учился в ней и мой отец. Зимой ее хорошо протапливали березовыми дровами. От березы тепла больше, чем от сосны, и держится оно дольше.
Приходит в класс учительница, садится за стол и говорит:
— А сегодня, дети, будем читать Максима Горького «Детство».
Сидим не шелохнувшись: какой мир открывается перед нами!
А то учительница приносит на урок цветные картинки. На них жирафы с длинными шеями, и гривастые львы, и зубастые крокодилы, и чудные, как зонты, деревья. Тихим голосом учительница начинает рассказ про далекие жаркие страны. Вечно бы слушал, но звенит звонок. Учительница говорит:
— Дома, дети, нарисуйте жирафу и крокодила.
Я старался вовсю, про улицу забыл. Бабушка даже удивилась:
— Минь, чё с тобой? Иль мать наказала?
— Н-е-е-е…
— Чё на улку не идешь? Колька Глазок сколь раз прибегал.
— Баб, у меня уроки.
— Ну, ну, старайся, — добреет бабушка. — Бог старательных любит.
А то по арифметике задачки решать зададут. Про трубы, по которым вода течет, или про поезда, идущие навстречу друг другу с разными скоростями. Маракуем. Затылки чешем, в потолок задумчиво глядим. Кто-нибудь поднимет руку и спросит:
— Пал Сергеич, а зачем это?
— Что зачем?
— Водопровода-то у нас нет.
Павла Сергеевича веселит этот вопрос. Он подходит, кладет на вихры любознательного ладонь и спрашивает:
— Скажи, Вася, тебе уже тринадцать?
— Не, Пал Сергеич, тринадцать с половиной.
— А как ты думаешь, Вася, когда тебе стукнет двадцать пять, жизнь будет такая же?
— Не знаю, Пал Сергеич.
— Напрасно! Надо мечтать, — учитель отходит от Васи и говорит уже для всего класса. — Через десять-пятнадцать лет, дорогие мои, жизнь изменится неузнаваемо. И что там водопровод, человек научится жить красиво, его пытливая мысль разгадает не одну тайну природы. Что же мы будем делать без знаний? Станем водовозами? Уверяю вас, к тому времени такой профессии не будет.
Мы слушаем, открыв рты.
Идешь из школы и от слов Павла Сергеевича остынуть не можешь.
Мои закадычные друзья — два Кольки, Бессонов и Глазков. И что удивительно: все трое мы Петровичи. С каких пор повелась у нас дружба, сказать трудно. Здесь родились, здесь ходить научились.
Росли, подпирая друг друга, наперегонки: кто кого выше? Колька Бессонов поднимался, как на дрожжах. На глазах вылезал из одежонки: только сошьет ему мать рубашку, глядь-поглядь, а рукава уже локти не закрывают. Колька Глазок рос спокойнее, не так порывисто, но все же подавался заметно. А я застрял на капелюшечном росте. Зарубки на дверной притолоке, которые делал отец, что-то подолгу близко-близко друг от друга удерживались.
Мы любили лес, охоту, рыбную ловлю, покосы, сбор ягод и грибов, разные путешествия по своим краям. Бывало, примчишься из школы, портфель побоку и скорее на улицу. Мать кричит:
— Минь, а уроки?
— В школе сделал!
— Ну, гляди, пострел!
И с друзьями в лес, к Липинихе. Разъезд так называется. А то к семафору, там железная дорога проходит в выемке. Сядем на горку и смотрим на проходящие поезда. Чего только не везут в вагонах и на открытых платформах — и дрова, и уголь, и трактора, и автомобили. Считаем, много их или нет? Интереснее, конечно, смотреть на пассажирские поезда: люди куда-то едут, спешат, машут нам руками. Вот бы и нам податься в неведомые края.
Однажды весной мой двоюродный брат Петька спросил:
— Ну чё, мать отпустит?
— Куда, Петь?
— На Егозу, во-он, на самую вершину.
Я давно изнывал от желания побывать там, не раз просился у Петьки: «Возьми меня в горы». Но он не брал, матери моей побаивался — не отпустит да еще поругает за то, что сманивает. На этот раз я твердо решил: настою.
А гора — вот она! Широкая, лесистая, с лысой вершиной. На макушке вышка стоит, а под вышкой — избушка. До горы километров семь и все лесом. На горе, конечно, здорово!