Рубикон. Триумф и трагедия Римской республики
Шрифт:
Забив одного офицера дубинками, войска Суллы, похоже, вошли во вкус. Когда Сулла построил их на плацу и огласил полученные из Рима новости, легионеры немедленно набросились на посланца Мария и насмерть забили его камнями. Без всяких наущений со стороны Суллы они потребовали, чтобы он вел их на столицу, на что Сулла согласился, не сходя с места. Подобная перспектива привела в такой ужас его офицеров, что все они, за исключением одного, отказались следовать за ним; однако Сулла, понимая, что уже поставил себя вне закона, не мог повернуть назад. Оставив один легион продолжать осаду Нолы, он повел свое войско на север. Весть о приближении Суллы была встречена в Риме с недоверием. Некоторые, в том числе смещенный консул Помпеи Руф, были рады ей и поспешили навстречу приближающимся легионам, однако большинство народа испытывало только озлобление и отчаяние. Были посланы депутации, пытавшиеся пристыдить Суллу и повернуть его обратно, однако тот, пребывающий в полном блаженстве, на все уговоры отвечал, что идет на Рим, чтобы «освободить его от тиранов». [56] Марий и Сульпиций, прекрасно понимавшие,
56
Аппиан, 1.58.
Всякий понимал, что пересечение ее станет жестом, полным исключительного, зловещего значения. Хотя священный Рим наполняли своим присутствием боги, в городе было мало мест, более святых, чем pomerium, древняя граница, проходившая по борозде, проведенной плугом Ромула, и не менявшаяся со времени царей. Пересекать ее с оружием в руках абсолютно возбранялось любому гражданину: внутри помериума правил Юпитер, хранитель и защитник города, даровавший ему мир. Гневить этого бога было опасно, и поэтому, когда Сулла ответил посланцам Мария, что примет их условия, они вполне могли поверить ему. Однако Сулла «темнил», и едва посланцы Мария отправились назад, в Рим, он приказал своим легионам последовать за ними — тремя отрядами, чтобы захватить трое городских ворот. При всем могуществе Юпитера Сулла по-прежнему полагался на милость Венеры, богини, приносящей удачу и не менее великой, по его мнению, чем отец богов.
Когда легионеры переступили через помериум и начали продвигаться по узким улочкам, собратья-горожане «приветствовали» их градом брошенных с крыш черепиц. Реакция их оказалась настолько жесткой, что солдаты на мгновение остановились, и Сулла приказал стрелять по крышам подожженными стрелами. Пламя стало, потрескивая, распространяться вдоль городских улиц, и Сулла въехал по главной среди них — Виа Сакра — в самое сердце Рима. К этому времени Марий и Сульпиций, после неудачной попытки поднять городских рабов, успели бежать. Повсюду вооруженные легионеры занимали караульные посты. Мечи и панцири блестели перед самим зданием Сената. Произошло немыслимое. Полководец провозгласил себя владыкой Рима.
По сути, наступило грозное мгновение. Последующие поколения, крепкие задним умом, увидят в нем тот великий поворотный момент, о котором предостерегали авгуры: грань между ушедшим старым и пришедшим новым веком. Бесспорно, поход римской армии на Рим означает некий водораздел. Произошла утрата невинности. Соревнование в борьбе за почести всегда представляло собой истинный кровоток Реcпублики, но теперь в нее словно впрыснули отраву, о присутствии которой отныне нельзя было забыть. Поражение на выборах, в суде, в сенатских дебатах — ничего худшего гражданин не мог представить себе в прошлые времена. Однако Сулла, преследуя Мария, доводил соперничество и личную ненависть до крайней степени. И начиная с этого мгновения память о ней останется неразлучной с каждым честолюбивым гражданином — сразу искушая и вселяя страх.
Совершив этот опасный и судьбоносный шаг, Сулла, безусловно, поспешил закрепить успех. Созвав Сенат, он потребовал, чтобы его соперников объявили врагами государства. Сенаторы, нервно посматривавшие на сопровождавшую Суллу охрану, торопливо согласились. Вне закона были объявлены Марий, Сульпиций и еще десять человек, в том числе юный сын Мария. Сульпиция, выданного рабом, догнали и убили. Сам Марий после ряда жутких злоключений, в ходе которых он прятался в тростниках, спасался от наемных убийц, в итоге нашел относительно безопасное убежище в Африке. В отношении его план Суллы провалился: змею только прогнали, но не убили. Марий мог продолжить сопротивление. Однако Сулла, невзирая на разочарование, не испытывал излишней тревоги. Осуждение великого соперника было для него чем-то большим, нежели вселяющий глубокое удовлетворение акт личного отмщения. Сулла придавал ему несколько другой оттенок: отождествляя собственные действия с интересами Республики, он надеялся придать своему походу на Рим характер оборонительных действий. Пусть его поддерживали пять легионов, однако законная обоснованность оставалась для Суллы более важной, чем открытая демонстрация силы. Во время дебатов по поводу объявления Мария вне закона, когда почтенный сенатор заявил в лицо Сулле, что столь великий человек, как Марий, не может быть объявлен врагом общества, Сулла без возражений признал право старика на несогласие. Там, где это было возможно, он старался щадить чувства своих соотечественников. Он отнюдь не стремился изображать опирающегося на военную силу деспота, предпочитая роль защитника конституции.
Не было это и ханжеством. Если считать Суллу революционером, то именно революционной была природа самого status quo. Враждебный к любого рода новациям, Сулла отменил все законы Сульпиция. На место них он установил собственные законы, поддерживавшие традиционное главенство Сената. Невзирая на неприязнь к своему, так сказать, ярому поборнику, Сенат не мог противиться подобным мерам. Тем не менее Сулла оказался перед мучительной дилеммой. Стремясь скорее оставить Италию ради войны с Митридатом, он опасался того, что может произойти в Риме в его отсутствие, и понимал, что должен оставить на важных постах своих сторонников. Он не мог позволить себе откровенного вмешательства в течение ежегодных выборов, одновременно претендуя на роль сторонника закона. Однако ему пришлось претерпеть унижение в виде поражения его союзников на консульских выборах. Один из преуспевших кандидатов, Гней Октавий, подобно самому Сулле, был природным консерватором,
Этим Сулле и пришлось удовлетвориться. Однако прежде чем отправиться из Италии в Грецию, он принял еще одну, последнюю меру. Желая вознаградить былого союзника и в то же время думая о собственной безопасности, он устроил передачу командования над легионами от Страбона Помпею Руфу, его коллеге по консульству 88 г. до Р.Х. На деле, отнюдь не обеспечив этим самым безопасность своему другу, Сулла лишь продемонстрировал этой мерой собственную недальновидность — относительно последствий согласия своих войск идти с ним на Рим. Так же как это сделал легат Мария, Руф явился в лагерь своей новой армии, вооруженный лишь соответствующим постановлением и ничем более. Страбон приветствовал явившегося ему на смену с угрожающей вежливостью. Он представил Руфа войскам, а потом удалился из лагеря сославшись на дела. На следующий день Руф праздновал принятие командования совершением жертвоприношения. Собравшиеся вокруг него у алтаря легионеры дождались мгновения, когда Руф занес нож над жертвой, и сразили его самого, «как жертвенное животное». [57] Изображая гнев, Страбон поспешил обратно в лагерь, однако не предпринял никаких мер в отношении убийц. Слухи, сопровождавшие в подобной ситуации Суллу, немедленно обратились на Страбона. Мало кто сомневался в том, что он сам подстроил убийство своего сменщика.
57
Валерий Максим, 9.7.
Консул, убитый своими войсками… Участь Руфа как бы подтверждает угрюмое суждение, высказанное историком, принадлежавшим к более позднему поколению, о том, что после мятежа Суллы «не осталось ничего, что могло бы удержать полководцев от применения военной силы, — ни закон, ни учреждения Республики, ни даже любовь Рима». [58] Однако на деде она свидетельствовала об обратном. Не затевая после убийства Руфа своего мятежа, Страбон обнаружил нежелание действовать в каком-либо направлении. Прекрасно понимая, что Сулла оставил Италию и что теперь в его руках сосредоточилась вся полнота власти, он провел 87 год, переходя от группировки к группировке, предлагая свою поддержку тому, кто давал больше, и выдвигая при этом все более экстравагантные требования. Проявленные алчность и вымогательство лишь усугубили его непопулярность. Ну а к концу года случилось неотвратимое. После весьма символичной смерти, приключившейся, когда в шатер, в котором он умирал от поветрия, ударила молния, толпа разогнала погребальную процессию и поволокла труп по грязи. Если бы не вмешательство трибуна, покойника разорвали бы в клочья. В обществе, считавшем престиж высшей мерой человеческого достоинства, посмертная участь Страбона стала мрачным напоминанием всякому, кто позволял себе покуситься на интересы государства. Тем не менее даже Страбон, при своих загребущих руках и соответствующих возможностях, не думал об установлении военной диктатуры. Мятеж Суллы был актом произвола, но пока еще не носил фатального характера. Законы и обычаи Республики и любовь к Риму оставались еще незыблемыми.
58
Аппиан, 1.60.
И это было вполне естественно. Республика в глазах ее граждан представляла нечто большее, чем просто конституция — политический порядок, который можно было сломать или отменить. Освященная самой святой для римлян концепцией, она предоставляла полноту бытия всем, кто разделял ее принципы. Быть гражданином означало быть свободным — «а чтобы римскому народу не быть вечно свободным, противоречит всем законам небес». [59] Подобная уверенность наполняла самоощущение всякого гражданина. Отнюдь не угасшее с походом Суллы на Рим почтение к законам и учреждениям Республики продолжало существовать, поскольку они являлись выражением глубочайшего ощущения и самоопределения римлян. Да, полководец выступил против своего города, однако при этом он ссылался на то, что поступает так ради защиты традиционных ценностей. Такой поход нельзя было назвать революцией. При всей болезненности похода Суллы никто не мог представить себе низвержения самой Республики, хотя бы потому, что никто не мог представить себе того, что могло бы заменить ее.
59
Претензия эта могла быть заявлена в любой точке долгой истории Римской Республики. Фактически она была сформулирована Цицероном в его шестой Филиппике (19), когда свободному государству оставалось жить всего несколько месяцев.
Итак, жизнь продолжалась даже после всех потрясений 88 года. Наступивший 87 год начинался самым обыкновенным образом. Двое консулов, избранных римским народом, сидели в подобающих сану креслах. Сенат собирался, чтобы дать им советы. На улицах не было видно вооруженных людей. Тем временем человек, осмелившийся пойти походом на Рим, высаживался в Греции. Его свирепое дарование, более не обращенное против соотечественников, наконец нашло себе подобающее применение. Согласно самой суровой из всех римских традиций, ему предстояло победить в войне: врагам Республики надлежало быть низвергнутыми и растоптанными.