Рубин Великого Ламы

Оливье остановился.

— А дальше? — спросила леди Дункан.

— А дальше, — повторил Оливье, — я еду в Англию, показываю рубины Куперу; он объявляет, что это самые лучшие в мире. Их купил, как вы знаете, синдикат. Я иду к Стальброду, договариваюсь с ним насчет постройки воздушного корабля.

— Но дальше? — повторила опять леди Дункан, которая казалась беспокойной и взволнованной.

— Но это все, я думаю. Мы отправились вместе несколько дней назад (никто не скажет: веков) и делили вместе все приключения путешествия…

— Я угадываю! — воскликнул лорд Дункан. — Вы не только не спросили о происхождении этих рубинов, но даже не беспокоились узнать, есть ли там еще другие. Все это делает вам честь, — и вам, и вашему дяде! Мне это нравится! Какой контраст с неблагодарностью, эгоизмом и алчностью, целой массой низких страстей, которые разыгрались бы у другого на вашем месте. Вот и конец, лучше которого трудно придумать, — конец этой истории о копях, которую так раздула ненасытная алчность; не таково ли ваше мнение, леди Дункан?

Леди Дункан, считая, что шутка здесь совершенно неуместна, не пожелала даже ответить. Ее охватил ужас, лицо ее все вытягивалось и вытягивалось; несколько минут она не могла прийти в себя, точно сраженная громом. Это вовсе не то, о чем она мечтала; только этого и недоставало! Но что же это такое! Значит, и не было рубиновых копей? Да, во всех смыслах это вернее верного! Ах! Но тогда она не допустит!.. Между тем Оливье говорил, что его дядя снабдил его без счета деньгами на расходы. Значит, он богат, этот дядя? Но кто знает, может быть, он уже безумно растратил добрую половину из своего капитала на эти путешествия? Все ученые иначе не поступают!.. И вдруг она почувствовала себя физически и нравственно разбитой, и с раздражением поднялась с места, не зная на самом деле, против кого или против чего она злится и, завернувшись в свое манто, удалилась с видом оскорбленного величия, сделав предварительно знак Этель следовать за ней.

Этель сияла. Наконец-то отвратительный призрак этого колоссального богатства разлетелся в прах! Она не сделает теперь постыдного торга, выходя за него замуж, потому, что она все-таки выйдет! У нее вырвали согласие тогда, когда это было для нее мучением; и теперь она посмотрит, каким образом попробуют заставить ее отказаться! А впрочем, ее одобряет отец, она это чувствует, она в этом уверена. Все в ней смеялось! И прежде чем пойти вслед за матерью, она сжала руку Оливье так доверчиво, с такой сияющей улыбкой, что он был очарован и настолько же удивлен.

Что касается честного командира, все эти перемены прошли мимо него, не трогая его. Само собой, леди Дункан с первой же встречи рассказала ему о предполагаемом супружестве и своих надеждах. По первому впечатлению, Оливье ему понравился, и с каждым днем росло его уважение и расположение. Вещь показалась ему очень простой: будущее зятя во всех смыслах почтенно; дочь и он друг другу нравятся; остается только благословить их союз.

Между тем быстро приближалась минута прибытия. Чтобы избежать стечения народа, хотя это и льстило ему, но было чересчур утомительно, Оливье решил прибыть рано утром. Было не больше семи часов, когда аэроплан спустился на террасу Ричмонда, которую оставил семь дней назад. Все меры были приняты, чтобы спуск произошел скорее и без затруднений. Идействительно, не прошло и получаса, как успели сказать: «Прощайте, „рубиновые копи“!» и разошлись по домам.

ГЛАВА XXII. Письмо от дяди Гарди. Заключение

Оливье направился прямо на улицу Кромвель.

У него был с собой ключ от наружных дверей, и он вошел без звонка. На столе, около кучи бумаг, адресованных на его имя и скопившихся в его отсутствие, на видном месте лежало письмо из Франции, которое сразу привлекло его внимание. Оно было большое, с надписью «очень нужное»; казенная обертка и надпись говорили о чем-то неизвестном… Оливье поспешил вскрыть конверт. Какое-то предчувствие говорило ему, что письмо принесло тяжелую новость.

Он не ошибся; это было послание от господина Дерозо, нотариуса, который сообщал о внезапной смерти господина Гарди, профессора музея, скончавшегося у себя дома на улице Ласенед, ночью, в прошедшую среду, — тот день, когда Дерош веселился в Коломбо!.. Домоправительница ученого, старая Урсула, не зная, к кому обратиться за отсутствием Оливье, пришла предупредить Дерозо. Благодаря ее хлопотам, похоронили господина Гарди. Нотариус очень удручен, взяв на себя тяжелый труд сообщить Оливье такую печальную новость и передать предсмертное письмо его дяди, присланное ему еще при жизни профессором Гарди, за несколько месяцев до смерти, вместе с денежным вкладом на имя господина Дероша.

Нотариус прибавляет, что для господина Дероша у него хранится небольшой капитал и разные изобретения, которые он обязан вручить племяннику после смерти дяди.

Оливье стоял, пораженный горем, которое принесло ему это известие о смерти, совершенно неожиданной. Когда он уезжал, то оставил своего дядю, ученого старика, еще вполне бодрым, цветущим, в самом лучшем настроении; всегда несколько едкий и остроумный, он тогда особенно был возбужден — речь его сверкала огнем… ничто положительно не допускало мысли о таком скором конце. Молодой капитан «Галлии» с опущенной головой стал ходить взад и вперед, подавленный нахлынувшими воспоминаниями, такими тяжелыми и такими дорогими… Перед ним вставал образ этого незабвенного человека, приходили на память малейшие проявления его бесконечной доброты, скрытой под его эксцентричным и даже странным поведением, как находили многие, — но один Оливье хорошо понял его душу! Без всякого наружного проявления нежности, без особенной ласки или нежных слов, он сумел сильно привязать к себе ребенка, а потом молодого человека и внушить ему глубокое уважение и любовь. Иэто исчезновение единственного члена семьи, каким он его всегда знал, эта внезапная и одинокая смерть вызывали у него глубокую скорбь.

Наконец он решился открыть письмо дяди, то есть скорее его завещание, приложенное нотариусом к своему.

С некоторым трудом можно было понять странные иероглифы, которые покрывали бумагу, — таков был почерк господина Гарди, соответствующий его характеру, беспокойному и непонятному.

По мере того, как он читал, все возраставшее изумление, даже беспокойство ясно обозначалось в чертах его лица.

Вот что писал профессор музея.

«Мой дорогой Оливье!

Когда ты откроешь это письмо, я буду в царстве теней. Дерозо, по моему распоряжению, отдаст его тебе только после моей кончины.

Значит, это мое завещание тебе, мое дорогое дитя!

Прежде всего, позволь мне сказать тебе, что если я знал какие-нибудь радости на земле, то этим обязан тебе. Ты для меня был живой опыт, и опыт вполне удавшийся, а это случается не часто. Без твоего ведома я задался целью направить твои занятия и труды к наукам механическим, к которым я видел у тебя богатые дарования. И ты не обманул моих ожиданий, даже мало этого, ты проявил гораздо больше способностей, чем я ждал, и с тех пор я уверовал в тебя, думая, что твое открытие будет отмечено нашим веком.