Рублев
Шрифт:
Вопросы, охи, снова вопросы, а Яуза уже — вот она, и ворота скрипят, и знакомые домики, лица, улыбки…
Д'oма!
Д'oма!
Как всегда после долгого отсутствия все привычное еще дороже, вызывает смутную нежность и непонятное волнение.
Игумен Александр слушает рассказы, разглядывает рисунки владимирских икон и фресок, беспокойно мигает. Уж очень необычно. Хорошо, но необычно.
Никто так доселе не писал.
Понравится ли великому князю? Одобрит ли работу?
Игумен осторожен. Он не спешит огорчать мастеров своими сомнениями.
Велит отдыхать.
Художники удаляются.
А игумен еще долго сидит над их рисунками, и раздумья его невеселы.
Трудно с великим князем. Своенравен, неуступчив, придирчив и бранчлив. Попов с мест сгоняет за пустые промашки. В монастыри ездит следить за соблюдением уставов, за ходом служб… Упаси господи, если чернец ему чем не понравится или священник по-старому, не по киприяновым поправкам, служит…
Службы-то все выучил! А вот в княжестве тишины никак не наведет!
Мыслимое ли дело так Витовта озлоблять, что он уже и епископам русским и в Царьград жалобы шлет, обвиняя Василия в подстрекательстве простолюдинов против княжеской власти?
Неумен, груб, прости господи, великий князь! Неумен! И не глянется ему роспись Успенского собора.
Игумен тревожится.
И не напрасно.
B Кремль, к великому князю Василию Дмитриевичу, мастеров отчего-то не зовут. А когда кличут, Василий хотя и сдерживается, но всю речь ведет о том, что церковь страдает от своемыслия, от забвения истинного бога.
Он наставляет мастеров не тщиться в гордых домыслах, а учиться у святых живописцев Константинополя, смиренно следовать по их стопам.
Андрей выходит от князя с красными пятнами на скулах.
Не удержался, молвил:
— Прости, княже! Русские мы, у русских святых и учились как могли!
Не по-монашески молвил.
Не по-иночески.
Согрешил. Гнев вызвал.
Вот и вся награда за Владимир… За весь труд…
Больно сжимается сердце.
Хочется встать посреди Красной площади, вздеть голову к небу и крикнуть: «Господи, за что? Где справедливость твоя, господи?!»
Но Андрей Рублев не остановится. Не крикнет. С опущенной головой он вернется в Спасо-Андрониковский, в свою келью, и станет класть поклоны…
Он инок. А добродетель инока — смирение и терпение.
Терпение и смирение…
Но не проходит и десяти дней, как Андрей вскакивает среди ночи от тревожного, прерывистого звона.
Звонят колокола Донского… Гудят свои… Кремль заговорил…
Бьют, бьют, будят, зовут, кричат!
Что?.. Что?! Что?!!
И первая же мысль: «Эдигей!»
Невозможно. Нет!
Но это так.
Эдигей.
Татары.
Зная расположение к мастерам их игумена, зная характер, склонности и недальновидность Василия Дмитриевича, зная, что двор великого князя в эти дни живет лихорадочной жизнью: войска Эдигея приближаются к московским границам, их надо пропустить на Литву, — можно предположить, что первые дни возвращения мастеров в Москву проходят именно так, как описано.
Это горькие дни. Но они лишь преддверие трагичных.
Одна тысяча четыреста восьмой год — страшный год для русской земли.
Бездарная политика бездарного великого князя и иных бояр приносит те плоды, каких и следовало ожидать. Ордынские дипломаты, ведя тонкую игру, убеждают московский двор в намерении Эдигея напасть на Литву, лестью и мягкостью усыпляют бдительность самодовольного Василия Дмитриевича, ловко используют его враждебность к Витовту, и великий князь разрешает ханским полчищам беспрепятственно пройти по своим владениям.
Хотя бы тень сомнения! Хотя бы самое естественное соображение: не рискнет Эдигей схватиться с Витовтом, оставив в тылу такую силу, как дружины Москвы, Можайска, Рязани, Владимира, Ростева, Нижнего, Кашина, Твери и многих других городов!
Нет! Никаких сомнений!
Великий князь и духовенство при деятельной поддержке «старых бояр» идут на сговор с теми самыми татарами, с которыми Русь столько лет ведет борьбу, которым сами не платят дани.
Беспечность такова, что даже мер предосторожности не принимается: в крепости не свозят съестные запасы, дружины не приводятся в готовность, видимо, из нежелания «обеспокоить» Эдигея, не отвратить мурзу от нападения на Литву.
Верх великокняжеской мудрости!
Лишь один из всех полководцев начеку: дядя великого князя, пятидесятилетний Владимир Андреевич Серпуховской, по прозвищу «Хоробрый», один из героев Куликовского побоища. Он уже похоронил всех давних соратников, постарел, но здравого смысла и энергии не утратил.
Владимир Андреевич татарам не верит. Держит ухо востро. Его дружины собраны на всякий случай в кулак, воины пристально следят за передвижениями Эдигея.
Нет нужды, что татары двинулись зимой, а не осенью, как движутся обычно, чтобы поспеть на убранный урожай. Осенью хлеб брали, зимой — муку загребут. Какая разница?
Это пусть себя московский племянник вместе с дурнем митрополитом сладкими надеждами утешают! А его, Владимира, на мякине не проведешь.
И едва приходит весть, что Эдигей «внезапно» от Оки круто повернул на Москву — дружина Владимира Андреевича уже в седле и устремляется к столице.
Они гонят коней, не жалея плеток, захлебываясь ледяным воздухом, теряя всадников, упавших на скользкой дороге, не помышляя об отдыхе, зная только одно: татар надо опередить!
И в бешеной скачке опережают Эдигея.
Вокруг Москвы — пустыня. Жители — кто сбежался в Кремль, кто подался на север.
Пуст и посад.
И, еще не въезжая в город, дорожа каждой минутой, князь Владимир, обернувшись к ратникам, машет рукой на посад:
— Сжечь!
Он не оставит татарам лес для осадных орудий и лестниц, жилье и дрова!