Шрифт:
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru
Вступление
Казань.
Ночь на 11 августа
В детстве родители с некоторой даже гордостью говорили, что меня пушками не разбудишь. Гордость эта превращалась в раздражение каждое буднее утро, когда им приходилось как тесто запихивать меня в школьную форму и следить, чтобы я, открыв кран и, выдавив столбик поморина на щетку, не уснул сидя на ванны. Но они сдерживались. А сам я до сих пор несдержанно уважаю себя за умение несмотря на такие свои особенности не опаздывать ни на зарядку (тогда, на закате загадочной советской эпохи, ее ввели по всем школам – классное было зрелище: школьники в синей форме – в том числе усатые десятиклассники, школьницы – в черных платьицах
Навык успевать в последний момент я сохранил и в университете, и на всех своих работах. Другое дело, что, сделав несколько шагов по карьерной лестнице, я первым делом выторговал себе право приходить в редакцию не когда положено, а когда надо. Потому что годы крепость моего сна не разрушили: так, выдули верхний слой раствора из кладки.
И проснулся я не от шума – тем более, что не пушки это были – а от чувства тревоги, которую я называю про себя папашкиным нюхом. Это из-за него я обычно вскидываюсь, когда в отсутствии Гульки (ушла в поликлинику, например) в детской просыпается Гальчуга и начинает потихоньку реветь. Я в силу некоторой тугоухости первых аккордов не слышу, но сигнал тревоги принимаю и бегу сюсюкать: папа прибег, молочко принес, кто обидел Галияшку, – сон плохой? – получи, сон, по попке. Именно этот нюх, или как уже его назвать, бросил меня на родительской даче к Нурычу, игравшему себе на наружной лестнице второго домика, за секунду до того, как он потерял равновесие и полетел вниз по ступеням. Я не успел – Нурыч накувыркал двойной перелом левой руки, чего я до сих пор не могу простить ни себе, ни поганому своему нюху.
Секунд пять я пытался проморгаться: голову занимали куски уже напрочь забытого сна – в том числе и ту часть головы, в которой сидят глаза и связанные с ними нервы. Поэтому Нурыча я углядел только через пару секунд, после того, как убедился, что Гулька безмятежно дрыхнет. Сын молча сидел на краю нашей кровати, серьезно уставившись в меня. Видимо, этот взгляд меня и разбудил. Эмпатия, не иначе.
Увидев, что я проснулся, Нурыч заулыбался беззубым ртом. Тут я понял, что ничего страшного, по крайней мере, не случилось, и, чтобы Нурыч сильно не радовался, сердито зашипел:
– Ты чего приперся? Обещал ведь, что один спать будешь!
– Папа, извини. Я просто хотел сказать, что, кажется, праздник начался.
В очередной раз мимолетно восхитившись тому, насколько безупречно вежливые формулировки выдает мой, прямо скажем, нагловатый наследник, я все так же сердито спросил:
– Ты с ума сошел, да? Какой еще праздник?
Нурыч объяснил:
– Так салют же…
– Где салют?
– Где надо. Над Кремлем, – сказал Нурыч. – Пойдем скорее, пока он не кончился.
Я некоторое время помолчал, прикидывая варианты, потом понял, что их, в общем-то, нет.
– Спать ты, пока я не посмотрю, не ляжешь, – констатировал я. Этот наглец тихонько кивнул.
– Ладно, показывай свой салют, – обреченно сказал я и шикнул: – Только маму не буди!
Нургали готов делиться каждой своей радостью, будь то котенок, обнаруженный за мусоропроводом, или очередной выдранный им зуб, со всем миром. Дележку он начинал, естественно, с ближайшей родни, причем от подключения к процессу не была застрахована даже годовалая Галия.
Нурыч твердым шагом повел меня в зал, откуда мы в непогожие дни дважды в год, в День Победы и День Республики, наблюдали за прыгающими над Кремлем разноцветными снопами салюта. Правда, до Дня Республики оставалось почти 3 недели, а последний победный праздник во все небо уже и не вспоминался. Соответственно, никакого салюта мой маленький лунатик видеть не мог. Скорее всего, он разбудил меня из-за фигни вроде самопальных петард, пускаемых по поводу и без повода окрестными пироманами.
Салют был. Не совсем, правда, обычный: сквозь густые деревья ближайшей посадки пробивалось необычно яркое марево – и я подумал, что администрация музея-заповедника, похоже, решила усилить подсветку кремлевских стен. А когда над деревьями полетели острые разноцветные брызги, и Нурыч закричал восторженным шепотом: «Вон-вон, видишь?», и через секунду донесся раскатистый гул, я понял, что это не подсветка. И не коммерческий салют, о котором время от времени договаривались крупные казанские фирмы по случаю своих юбилеев.
Я совсем ничего не чувствовал: стоял как замороженный, держал подпрыгивающего Нурыча за плечо и смотрел на феерию света, которая деятельно разворачивалась за Казанкой, в нескольких километрах отсюда. Пучки быстрых искр взлетали в разных точках кремлевского периметра, разом отбеливая половину черного неба. От этого огромные тени стремительно, как подрубленные, валились на далекие стены, и казалось, что нескольких здоровенных кусков белой ограды уже нет. Что холм, на котором полтысячелетия стоял Кремль, покрылся рвами и воронками. Что губернаторский дворец и торчащая за ним перевернутой белой табуреткой мечеть Кул Шариф пошли неровными пятнами. И что башня Сююмбике, давно пародировавшая Пизанскую башню, перекосилась больше обычного и стала откровенно щербатой. Следующая вспышка высвечивала стены и башни, и все вроде бы оказывалось в норме. Но приглядеться из-за мельтешения ярких пятен не удавалось. Да и смысла не было приглядываться. Я и так видел то, чего, к счастью, не видел сопевший под ребрами сын: как толстыми кипящими свечками вскидывается и через длиннющую пару секунд опадает вода в Казанке, галогеновой яркости светляки машин на Ленинской дамбе перемешались в кучу, а сама дамба минимум в паре мест потеряла четкость и съехала дорожной плоскостью в воду, будто нагретая солнцем пластилиновая колбаска. Только солнца не было – была ночь, был неблизкий и совсем нестрашный ад, и был неслышный бетонный гул, который щекотал пятки линолеумом и лоб, мелко, – прохладным стеклом, в которое я, оказывается, уткнулся, стараясь избавиться от совсем не свойственных для этого часа бликов.
Потом все кончилось. Гул затих, марево растекалось сквозь прорези в кронах. Подсветка стен погасла, лишь прожектора в верхней трети Сююмбике давали какой-то дерганый свет. Башня походила на натужную ухмылку легшего на бок Чеширского кота, которая пляшет в воздухе, да никак не решится растаять, помигивая, как фиксой, полумесяцем на шпиле.
Нурыч спросил:
– А что за праздник-то? Ведь если салют, то всегда праздник, да ведь, пап?
– Не всегда, – очень спокойно сказал я. – Не знаю. Завтра узнаем.
– А это новый вид салюта был, да?
– Да, – согласился я.
– А видел, там стены как будто горят? Это лазеры, да?
– Нет, ulim 1 , просто огонь, – сказал я.
– Как в Laser Assassins?
– Круче. Пойдем спать.
Нурыч, счастливый тем, что не пропустил внеплановое зрелище, уснул почти моментально. А я сидел рядом с ним, тихонько гладил сына по голове, и думал, что все время забываю его постричь. И пытался представить себя на месте чиновников ООН, которые совсем недавно объявили нынешний год годом Казанского кремля, торжественно внесенного в список Всемирного наследия, охраняемого ЮНЕСКО, а сегодня, выходит, благословили авиационную группировку НАТО на бомбардировку этого наследия.
1
Сынок (тат.)
И еще пытался понять, на самом ли деле основная вина за налет лежит лично на мне.
Пытался – и не мог.
Глава первая
Казань.
Апрель
1
– А разве татары писателями бывают?
– Еще как, – вздохнул дядя Юра.
В номер на 12 апреля с меня были два авторских материала. Еще один, посвященный участию казанских ученых в советском адекватном ответе на рейгановскую программу «Звездных войн», Долгов завернул на ранней стадии. На утренней планерке он объяснил приволокшей текст Наташе Соловьевой, что время настало дурное, потому не стоит подставляться по пустякам. Наташа, лелеявшая репутацию склочницы, раскипятилась и потребовала объяснений. Долгов объяснил, что, во-первых, подобные темы наши друзья в погонах любят сливать нарочно, чтобы потом брать журналистов за задницу и судить за разглашение гостайны. Нет, Наташа, до сих пор мы не подставлялись: рассказы зеленодольских конструкторов о разработке сторожевых кораблей для Индии или о пиропатронах для катапультируемых кресел истребителей посвящены давно и официально открытым темам. А с космосом можем влететь. Ведь не факт, что Союз вообще разрабатывал анти-СОИ, и не факт, что эти разработки прекращены. Во-вторых, пусть мы хоть сдохнем, все равно материал будет воспринят как натужный такой свист о боевом товариществе Казани и Москвы. Боевые товарищи, значит, в горло друг другу вцепиться готовы, а мы будем из себя «Блокнот агитатора» изображать. Мне, уж простите, дамы, как-то в падло подмахивать, когда не меня любят. Все, Наташа, диспут закрыт.