Руина
Шрифт:
Орыся надула задорливо губки.
— Ну, с тобой не след было бы и садиться, — произнесла она, опускаясь рядом с Остапом на лавку, — смотри, как измял кораблик, а ведь это подарок пана Мазепы, — я его берегу.
— Не велика беда, купит он тебе новый.
— Эге, купит! Пускай же раньше еще приедет.
— Да он и приехал еще вчера.
— Вчера?! — Орыся всплеснула руками и даже подскочила на лавке. — Вчера приехал, и ты мне до сих пор ни слова про то! Ах ты, Господи, да как же ты мне еще вчера этого не сказал?
— Прости, голубка, ей–ей, забыл! Шел вчера домой, все думал, чтобы сказать тебе, а как увидел тебя, так все на свете
Лицо молодой женщины озарилось счастливой улыбкой.
— Ну, ну! — погрозила она казаку пальцем. — Не подлещуйся. Когда бы не такой случай, не простила бы тебе этого никогда. Рассказывай же скорее, что, как?
Она пододвинулась к мужу и устремила на него горящий любопытством взгляд.
— Ты это о чем? — спросил с улыбкой казак, любуясь ее нетерпением.
— Еще и представляется, будто не знает! Мазепа один вернулся или…
— Нет, говорят все, что один.
Из груди молодой женщины вырвался глубокий вздох, веселая улыбка сбежала с ее лица.
— Да и напрасно он ищет, — проговорила она грустно, — уж если вы там и все скелеты их нашли, так чего же больше?.. С того света не возвращаются.
— Нет, голубка, не то. Видишь ли, тогда мы сгоряча одного не сообразили с паном Мазепой, что ведь и из напастников могло остаться два, даже три трупа на месте. Ведь старый Сыч саблей орудовал еще не хуже другого, молодого, да и Нимота… Ведь они, наверное, защищались? Живыми в руки не дались, уложили же хоть одного, двух напастников. Опять и то пришло нам в голову: зачем бы татарам убивать Галину? Ведь она для них дорогой товар, они бы ее даром не утеряли, еще б и сторожей поставили, чтоб не сделала себе чего.
— Ох, ох! Правда, правда! — Орыся печально закивала головой. — Бедная она, моя горличка, так по ее личику и видно было, что не ей судила доля счастье! Все такая печальная да задумчивая была… Ну, да ведь там Мазепа ее нигде в Крыму не нашел, а ведь как искал!
— Могли и в Турцию продать.
— Ох, верно, верно!
— Ну, вот, теперь же он из Турции вернулся: его гетман туда по войсковым справам посылал.
— И что же, что?
— Да бог его знает что, — я его еще и не видел: с самого утра гетман его к себе призвал да и держит вот до сих пор. Я думал сейчас после обеда сходить расспросить, как и что…
— Вот и горазд! — воскликнула радостно Орыся. — Так ешь же, ешь скорее да иди и смотри — не мешкай! Как только узнаешь все, сейчас же ко мне.
И Орыся принялась поспешно угощать мужа, веселая улыбка улетела с ее лица. Время от времени она повторяла снова: «Ах, бедная моя! Ох, несчастная!» И за каждым таким восклицанием она еще нежнее прижималась к мужу, словно мысль о чужом горе заставляла ее еще больше ценить свое счастье.
Наконец обед был окончен.
Остап поднялся с места, перекрестился три раза на образа и, подойдя к Орысе, крепко обнял ее.
— Ну, спасибо ж тебе, моя жиночка любая! А теперь я пойду.
— Иди, иди, да скорее возвращайся.
— Не загаюсь. Будь здорова.
— Бувай здоров!
Казак взял шапку и вышел в сени, Орыся последовала за ним. Приотворив надворные двери, он снова обратился к стоявшей за ним жене и, крепко обняв ее, поцеловал долгим, горячим поцелуем.
Орыся остановилась на пороге, следя влажным взглядом за удаляющейся фигурой мужа. Очарование его поцелуя еще не слетело с нее; она словно застыла у дверей с мечтательно устремленным вдаль взором, с легкой улыбкой, бродившей вокруг полуоткрытых губ. Смутные мечты счастья сновали, словно золотые нити, перед ее глазами, а из глубины сердца подымалось что-то такое теплое, такое жгучее, что заставляло приливать еще горячее кровь к ее смуглым щекам. Даже мысль о чужом горе не могла омрачить дивного состояния ее души. Как легкое облачко, скользящее в ясный солнечный день по светлой лазури, на минуту бросает тень, затмевает солнце и снова уносится дальше и от его минутной тени яркий блеск солнечного дня становится еще горячее, так и мысль о чужом горе не могла вполне овладеть Орысей; думка скользила лишь мимо и заставляла Орысю еще сильнее чувствовать свое собственное безоблачное счастье. Несколько минут стояла так Орыся, греясь на солнышке. Она не видела ни людей, проходивших мимо, не слышала звуков жизни, раздававшихся кругом. Как вдруг громкое причитыванье, раздавшееся совсем близко подле нее, заставило ее очнуться.
Орыся вздрогнула и повернулась в ту сторону, откуда доносилось это громкое причитыванье.
К ней подходил, опираясь на руку мальчишки–поводыря, какой-то нищий или монах; это трудно было разобрать: на нем была длинная монашеская одежда, но такая изорванная, такая заплатанная, что сердце молодой женщины невольно сжалось от сожаления к этому бедняку. Сребристо–рыжеватая борода и волосы монаха были всклокочены, темные глаза смотрели утомленно, тощее тело его сгибалось от усталости, — видно было, что нищий едва тащил ноги, и, если бы не рука его проводника, да не толстая суковатая палка, на которую он опирался другой рукой, — он, вероятно, свалился бы прямо на дорогу.
— Ради Господа, ради Христа, Царя небесного, люди благочестивые, хоть кусочек хлеба, третий день крошки в рот не брали! — застонал он жалобно, останавливаясь перед Орысей.
Но Орыся не нуждалась в этих уверениях.
— Заходите, заходите, панотче, — заговорила она приветливо, распахивая перед монахом двери, — заходите, подкрепитесь, чем Бог послал.
— Да благословит тебя Господь милосердный, да пошлет он тебе счастия и долголетия, и в детях радости!
При последнем пожелании монаха щеки Орыси покрылись легким румянцем.
— Заходите же, заходите! — повторила она, смущенно отворачиваясь в сторону.
Нищий вошел в сени вслед за нею, а оттуда — в хату. Он поставил в угол палку, снял с плеча котомку и положил ее на пол, а сам скромно уселся у двери на самом кончике лавы; мальчик же остался стоять у дверей.
— Нет, нет! Сюда садитесь, на покути, панотче, — запротестовала Орыся, отодвигая от стола лавку. — Да и поводарь ваш пусть тоже сюда садится. Сейчас налью борщу, еще не остыл. Мы только отобедали, — говоря все это, Орыся весело хлопотала; она нарезала хлеба, налила в миску борщу, поставила оставшуюся кашу и усадила наконец за стол нищего монаха и его поводаря. — Ешьте, ешьте на здоровьичко, — произнесла она кланяясь и остановилась подле стола, подперши щеку рукой.
Монах и его проводник принялись хлебать борщ с таким аппетитом, какой ясно доказывал правоту их слов. После борща последовала еще каша, вареники. Орыся рада была угостить, чем могла, Божьего человека, а кроме того, ей было приятно и поболтать с ним: по всему было видно, что этот странник мог рассказать ей много интересного, а она порядочно скучала в Чигирине, так как муж ее был постоянно занят.
Пообедав, монах поднялся с места, прошептал молитву и хотел было занять свое скромное место у двери, но Орыся удержала его.