Рука Джотто

В одно прекрасное июльское утро роковое письмо с римским штемпелем оказалось на третьем этаже Национального управления по борьбе с кражами произведений искусства и легло на рабочий стол генерала Таддео Боттандо. Оно положило начало грандиозному разоблачению теневого английского дельца от искусства Джеффри Форстера, выдающегося вора своего поколения. Самое безнадежное дело в карьере Боттандо обернулось самой великой его победой.

Сначала эта маленькая ручная граната просто лежала на столе, ожидая своей очереди в ряду мелких рутинных дел, совершаемых генералом каждое утро. Пытаясь стряхнуть с себя остатки сонного оцепенения, он, как всегда, полил

цветы, изучил свежие газеты и выпил чашечку кофе, регулярно поставляемого в его офис из бара, расположенного на другой стороне площади Святого Игнасия.

Потом сел разгребать входящую почту. Он перелопатил целую гору разнообразных посланий, пока наконец в 8.45 не взял в руки обычный дешевый конверт.

Боттандо вскрыл его без особого волнения; адрес был написан нетвердой старческой рукой — верный признак того, что чтение письма окажется пустой тратой времени. Практически у любого государственного учреждения есть своя коллекция осаждающих его сумасшедших типов, и Национальное управление по борьбе с кражами произведений искусства не являлось в этом смысле исключением. У каждого сотрудника был свой любимец в этой пестрой, но в целом совершенно безобидной компании. Например, сам Боттандо выделял синьора из Тренто, объявившего себя новым воплощением Микеланджело. Он требовал, чтобы Флоренция вернула ему статую Давида, поскольку семейство Медичи в свое время недоплатило ему за шедевр. Флавия ди Стефано, отличавшаяся в последнее время весьма своеобразным чувством юмора — должно быть, заразилась от своего английского друга, — питала слабость к некоему типу, озабоченному положением мышей-полевок в Апулии [1] . Этот тип угрожал залить вареньем монумент Витторио Эммануеле в Риме, рассчитывая привлечь внимание к волнующей его проблеме. С точки зрения Флавии, такой гастрономический терроризм значительно улучшил бы вид безобразного творения, и в любой другой стране правительство не поскупилось бы выдать грант на такое благое дело.

Итак, Боттандо не ждал от письма никаких поразительных открытий. Откинувшись в кресле, он развернул листок и быстро пробежал его глазами. Затем нахмурился и отвел взгляд, словно пытаясь удержать ускользающее воспоминание, потом снова вернулся к началу и прочитал послание внимательнее. После чего взял телефонную трубку и попросил зайти Флавию.

«Многоуважаемый синьор! — Высокопарный стиль до сих пор сохранился в официальной итальянской переписке. — Я пишу Вам, чтобы признаться в одном преступлении. Я стала соучастницей кражи картины из палаццо Страга во Флоренции. Это преступление, в котором я добровольно сознаюсь, имело место в июле 1963 года. Да простит меня Господь, ибо я себя простить не могу.

С глубочайшим и почтительнейшим уважением,

Мария Фанселли».

Флавия прочитала письмо с полным безразличием, потом прочитала еще раз, пытаясь понять, чем оно могло заинтересовать шефа. Откинув назад длинные светлые волосы, девушка задумчиво потерла ладошкой кончик носа и вынесла окончательный вердикт:

— Ха! Ну и что тут особенного?

Боттандо медленно покачал головой:

— Кое-что. Возможно.

— Почему вы так думаете?

— Мой возраст имеет некоторые преимущества, — важно заметил он. — Например, мне известны факты, которых юные создания вроде тебя не могут знать хотя бы в силу того, что их тогда не было на свете.

— На прошлой неделе стукнуло тридцать три.

— Хорошо, создания среднего возраста, если тебе так больше нравится. И словосочетание «палаццо Страга» для меня не пустой звук.

Боттандо зажал в зубах ручку, нахмурился, посмотрел в потолок.

— Хм. Страга. Флоренция. Тысяча девятьсот шестьдесят третий. Картина.

Он уставился в окно, а Флавия терпеливо ждала, гадая, скажет он ей в конце концов, что у него на уме, или нет.

— Ха! — издал он радостный возглас по прошествии нескольких минут. — Вспомнил. Не могла бы ты порыться в ящике старых дел, моя дорогая?

Под ящиком подразумевался небольшой плетенный из лозы шкафчик, а старыми делами Боттандо скромно именовал дела с минимальными шансами на раскрытие. Шкафчик был полон.

Флавия встала, собираясь исполнить приказание.

— Должна заметить, — скептически произнесла она, — что не очень доверяю вашей памяти. Вы уверены в своих предположениях?

Боттандо отмахнулся.

— Ищи, — сказал он, — с памятью у меня все в порядке. Мы, старые динозавры…

Флавия не дослушала. Через полчаса, задыхаясь от пыли и злости, девушка вынырнула из подвала.

Вернувшись в кабинет Боттандо, она начала было жаловаться, но расчихалась и молча бросила большую пухлую папку ему на стол.

— Да благословит тебя Бог, дорогая, — прочувствованно сказал Боттандо.

Флавия снова оглушительно чихнула.

— Это все вы виноваты, — упрекнула она, продолжая чихать. — В этих развалинах невозможно что-то найти. Папку я обнаружила совершенно случайно, и то только потому, что целая стопка съехала с полки и рассыпалась по всему полу.

— Главное, что ты нашла ее.

— Хм. Между прочим, она хранилась в разделе «Джотто». Где логика? При чем тут «Джотто»?

— О-о, — обрадовался Боттандо, — «Джотто»! Вот почему я вспомнил!

— Что?

— Он был настоящим гением, — с легкой улыбкой ответил Боттандо.

Флавия ехидно фыркнула.

— Я имею в виду другого «Джотто». Ах, это был человек с выдающимися способностями — дерзкий до умопомрачения, неуловимый, как невидимка. Хитрый, ловкий, умный — второго такого, увы, не найти.

Флавия ответила ему неодобрительным взглядом: ей не нравилось, когда Боттандо выражался высокопарным стилем.

— Пару лет назад, в тихий летний денек этого человека посетил каприз, — продолжил Боттандо. — И что же? Наутро из Милана исчез Веласкес. Да, когда же это было? Ну точно. В девяносто втором.

Флавия удивленно вскинула голову:

— Веласкес? Тот портрет из коллекции Каллеоне?

Он кивнул:

— Тот самый. Тогда очень кстати сломалась сигнализация, и злоумышленник спокойно вошел в здание, взял картину и удалился. Все было сработано чисто и быстро. Его выбор пал на портрет юной Франчески Арунта, и с тех пор картину больше никто не видел, а два года — достаточный срок, чтобы вещь исчезла навсегда. Хороший был портрет, и, если не ошибаюсь, от него не осталось даже репродукции.

— Как?!

— Да. Странно, верно? Вот ведь люди — вечно сталкиваешься с их беспечностью. Кстати, это наводит меня на мысль. В галерее было множество картин, но взяли именно ту, которая по чьей-то халатности не была сфотографирована. Остался только снимок девятнадцатого века, но он, конечно, не в счет. Если хочешь, взгляни, он висит у меня на доске.

На доске в дальнем углу кабинета висели фотографии из так называемого «дьявольского списка» вещей, пропавших бесследно. Флавия подошла посмотреть. Старая, слегка помятая карточка с изображением картины была частично закрыта снимком золотого потира четырнадцатого века, который, по глубокому убеждению Флавии, давно расплавили и продали на вес. «Такую фотографию ни один суд не примет», — с сожалением подумала девушка. Но общее представление о картине она все же давала.