Рукопись, найденная в Сарагосе (другой перевод)
Шрифт:
Когда молодой человек у нас впервые вступает в свет, он начинает у нас с выбора дамы сердца, если же та принимает выражения его верноподданнических чувств, тогда он объявляет себя её embebecido [116] или обольщенным её прелестями. Дама, принимающая подобную жертву, заключает с юношей молчаливое соглашение, в силу которого она исключительно ему одному доверяет свой веер и перчатки. Равным образом она отдает ему первенство, когда дело идет о том, чтобы принести ей стакан воды, каковой стакан эмбебесидо подает, стоя на коленях. А уж самый счастливый юноша имеет право гарцевать у дверец её экипажа, подавать ей святую воду в церкви, а также обладает несколькими иными, столь же важными, привилегиями. Мужья вовсе не ревнуют к отношениям подобного рода, ибо
116
Опьяненный, очарованный (исп.).
Так выглядело ухаживание в Гранаде, когда я вступил в свет; обычай этот, однако, совершенно не увлек меня, не потому, чтобы мне не доставало чувствительности, напротив, сердце моё, может быть, больше, чем чье-либо, поддалось влиянию нашего своеобразного климата, и потребность в любви была первым чувством, которое оживило мою молодость. Вскоре, увы, я убедился в том, что любовь есть нечто совершенно не похожее на простой обмен никчемными любезностями, принятыми в нашем свете. Этот обмен был, впрочем, совершенно невинным с виду, возбуждая тем не менее в сердце женщины интерес к человеку, который никогда не должен был обладать её особой; обмен этот в то же время ослаблял её чувства к тому, кому она в действительности принадлежала. Это несправедливое разделение оскорбляло меня тем больше, что любовь и супружество всегда были для меня понятием единым. Это последнее, а именно супружество, украшенное всеми соблазнами любви, сделалось самой таинственной и в то же время самой драгоценной мечтой моего воображения.
Наконец, признаюсь вам, что мечта эта настолько глубоко овладела всей моей душой, что иногда я начинал отвлекаться от предмета разговора, и издали меня можно было принять за подлинного эмбебесидо. [117]
Входя в чей-нибудь дом, я, вместо того, чтобы вступить в общий разговор, воображал себе тотчас, что дом этот принадлежит мне, и поселял в нём мою воображаемую супругу. Я украшал её покои прекраснейшими индийскими тканями, китайскими циновками и персидскими коврами, на которых, казалось, я вижу следы её маленьких ножек. Я всматривался в софу, на которой, как мне мнилось, она чаще всего любила сидеть. Если она выходила подышать свежим воздухом, к её услугам оказывался дворик, украшенный благоуханнейшими цветами, и вольер, где порхали редчайшие из пернатых. Спальня её была для меня святыней, в которую даже моё воображение страшилось войти.
117
См. «Мемуары» г-жи д'Онуа (примеч. автора).
Когда я так погружался в мечтания, разговор продолжал катиться по избитой колее, я же бессвязно отвечал на вопросы, которые мне задавали. Порой я даже весьма резко отвечал, недовольный тем, что посторонние бесцеремонно прерывают течение моих грез.
Таким странным образом я вел себя, приходя куда-нибудь с визитом. На прогулках мною овладевало подобное же безумие: если мне нужно было перейти ручей, я брел по колено в воде, оставляя камушки для моей воображаемой жены, которая, как мне грезилось, опиралась на мою руку, награждая эти мои старания божественной улыбкой. Детей я любил до безумия. Когда я встречал их, то осыпал ласками, женщина же с младенцем на руках казалась мне венцом творения.
Сказав это, вице-король обратился ко мне и произнес в одно и то же время серьезно и нежно:
— В этом смысле и доселе чувства мои не изменились, и я надеюсь, что несравненная Эльвира не допустит, чтобы кровь её детей была загажена нечистым молоком кормилицы.
Слова эти смутили меня больше, чем вы можете себе представить. Я молитвенно сложил руки, говоря:
— Сиятельный сеньор, соблаговоли никогда не упоминать при мне об этих предметах, ибо я ничего в этом не смыслю.
— Мне очень больно, ангелоподобная Эльвира, — возразил вице-король, — что я позволил себе оскорбить твою скромность. Но приступим теперь к продолжению моей истории, и обещаю вам больше не впадать в подобные заблуждения.
Засим он продолжал следующим образом:
— Эта моя удивительная рассеянность и была причиной того, что в Гранаде меня считали сумасшедшим, да и на самом деле светское общество не слишком ошибалось. Точнее говоря, я представлялся сумасшедшим потому, что безумие моё было совершенно не похожим на безумие прочих жителей Гранады; ведь я мог сойти за разумного и рассудительного человека, если бы во всеуслышание объявил бы себя обольщенным прелестями какой-нибудь из благородных дам. Поскольку, однако, подобное предположение мне мало льстило, я решил на какое-то время покинуть отчизну. Были ещё и другие поводы, которые меня к этому склоняли.
Я хотел быть счастливым с моей женой и счастливым только ею. Если бы я женился на какой-нибудь девице из моего родного города, то, согласно обычаям, она должна была бы принимать знаки внимания от какого-нибудь эмбебесидо, а эти отношения, как вы уже заметили, ни в коей мере не согласовывались с моим образом мыслей.
Вознамерившись выехать, я отправился к мадридскому двору, но и там нашел те же самые тошнотворные любезности, только под другими именами. Название эмбебесидо, которое из Гранады докатилось теперь до столицы Испании, тогда, в дни моей молодости, ещё не было там известно. Придворные дамы называли избранных, хотя и несчастливых возлюбленных кортехо, другие же, с которыми они обходились суровее и едва лишь раз в месяц награждали улыбкой, — галан. Кроме того, все без разбора носили цвета избранной ими красавицы и гарцевали рядом с её экипажем, отчего на Прадо каждый день поднималась такая пыль, что невозможно было жить на улицах, примыкающих к этому старинному месту прогулок.
У меня не было ни должного состояния, ни достаточно громкой фамилии, чтобы обратить на себя внимание при дворе; однако я был известен как ловкий матадор. Король несколько раз беседовал со мной, гранды также оказали мне честь, ища моей дружбы. Я был знаком даже с графом Ровельясом, но он, лишившись чувств, не мог меня видеть, когда я спас его от гибели. Двое его пикадоров прекрасно знали, кто я такой, но, должно быть, уж очень были тогда заняты чем-то другим, иначе они, не мешкая, потребовали бы восемьсот пистолей награды, которые щедрый граф обещал тому, кто назовет ему имя его спасителя.
Однажды, обедая у министра финансов, я оказался рядом с доном Энрике де Торрес, вашим мужем, который по своим делам прибыл в Мадрид. Впервые я имел честь говорить с ним, но внешность его возбуждала доверие, и вскоре я перевел разговор на излюбленный мною предмет, то есть на любовь и супружество. Я спросил дона Энрике, есть ли у сеговийских дам также свои эмбебесидо, кортехо и галаны.
— Ничего подобного, — ответил он, — обычаи наши до сих пор ещё не ввели лиц этого рода. Когда женщины наши отправляются на прогулку в аллею, называемую Сокодовер, они обычно наполовину скрыты вуалью и никто не отваживается приставать к ним, идут ли они пешком или же едут в экипаже. Более того, в домах наших мы принимаем только первый визит — как от мужчин, так и от женщин. Эти последние проводят вечера на балконах, едва приподнятых над улицей. Мужчины тогда останавливаются и беседуют со знакомыми; молодежь, навестив один балкон за другим, заканчивает вечер перед домом, где есть девица на выданье.
— Впрочем, — прибавил дон Энрике, — из всех балконов Сеговии чаще всего навещают мой балкон. Сестра моей жены, Эльвира де Норунья, не только равна несравненным достоинствам моей жены, но сверх того отличается красотой, превышающей прелести всех знакомых мне женщин.
Речь эта произвела на меня сильное впечатление. Особа столь красивая, одаренная столь редкостными качествами, и из краев, где не было эмбебесидо, показалась мне предназначенной небом для моего счастья. Несколько сеговийцев, с которыми я беседовал, единоду, шно подтвердили слова дона Энрике о прелестях Эльвиры, и я решил увидеть её собственными глазами.