Рукопись, найденная в Сарагосе
Шрифт:
Но что я говорю! Этот скаредный кастилец, равнодушный к успехам науки, отказал нам в том, в чем сам не нуждался. Если бы маркиз имел хоть небольшое влечение к искусству врачевания, он завещал бы нам свои легкие, печень и все внутренности, которые ему теперь не нужны. Но нет, даже и не подумал, и нам теперь приходится с опасностью для жизни вторгаться в обитель смерти и возмущать покой умерших.
Но не в этом дело, милые ученики. Чем больше встречаем мы препятствий, тем большую славу приобретем мы, преодолев их. Смелей! Пора уже осуществить это великое предприятие. После троекратного свиста ваши товарищи, оставшиеся по ту сторону ограды, передадут нам лестницу, и мы похитим достойного маркиза; он должен радоваться, что помер от такой редкой болезни, а еще больше тому, что попал в руки тех, кто распознал ее и дал ей такое название. Через три дня мы опять придем сюда за одним славным покойником, умершим от… но тихо… молчанье… не обо всем следует говорить.
Когда доктор кончил свою речь, один из учеников три раза свистнул, и я увидел, как через стену подали приставную лестницу. Потом труп маркиза обвязали веревками и перетащили на ту сторону. Лестницу убрали, и призраки исчезли. Оставшись один, я вместо боязни почувствовал приступ смеха.
Тут я должен вам рассказать об особом способе погребенья умерших, применяемом в некоторых испанских и сицилийских монастырях. Обычно в этих случаях выкапывают маленькую темную пещеру, куда, однако, через искусно прорытые отверстия проходит воздух. Туда кладут тела, которые желают уберечь от распада: мрак предохраняет их от червей, а воздух высушивает. Через шесть месяцев пещеру открывают. Если процедура удалась, монахи в торжественной процессии идут сообщить об этом семье. Потом одевают тело в рясу капуцина и помещают в подземелье, предназначенное если не для святых, то, по крайней мере, для известных своей святостью при жизни.
В этих монастырях кортеж следует за гробом только до ворот кладбища, а тут братия берет тело и поступает с ним, как прикажет игумен. Обычно покойника приносят вечером, ночью начальство совещается, и только под утро приступают к дальнейшим действиям, так как многие тела таким способом не удается засушить.
Капуцины хотели засушить тело маркиза Валорнеса и как раз должны были этим заняться, когда призраки разогнали могильщиков, так что те показались только перед рассветом, ступая крадучись и держась друг за друга. Ужас их обуял, когда они увидели, что тело маркиза исчезло. Они решили, что его, конечно, похитил дьявол.
Тотчас собралась вся братия, вооруженная кропилами, кропя все кругом, произнося экзорцизмы и крича во всю мочь. Что касается меня, то я падал от усталости, так что кинулся на солому и сразу заснул.
На другой день первая моя мысль была – о возмездии, которое мне было уготовано, вторая – о способах, как бы его избежать. Вейрас и я привыкли забираться в кладовые, вскарабкаться на стену нам тоже ничего не стоило. Умели мы и высаживать решетки на окнах и сажать их обратно, не портя стену. Я вынул из кармана нож и вытащил гвоздь из оконной рамы, этим гвоздем я решил погнуть один из прутьев решетки. Я работал без отдыха до полудня. Тут в двери моего узилища открылся глазок, и я узнал лицо послушника, прислуживавшего нам в спальне. Он дал мне кусок хлеба, кувшин с водой и спросил, не нужно ли чего еще. Я попросил, чтоб он сходил к отцу Санудо и сказал ему, что я умоляю прислать мне постель; справедливо подвергнуть меня наказанию, но не надо заставлять меня валяться в грязи.
Просьба моя была признана основательной, мне прислали то, что я просил, и добавили даже холодной говядины, чтоб я не ослаб от истощения. Я попробовал осторожно узнать что-нибудь о Вейрасе; оказалось, что он на свободе. Я с удовлетворением убедился, что виновников не разыскивают. Спросил, когда постигнет меня предназначенная кара. Послушник ответил, что не знает, но что обычно дается три дня на размышленье. Мне только того и надо было, и я совсем успокоился.
Я воспользовался принесенной мне водой для размачивания стены, и дело пошло на лад. На третий день решетка уже вынималась без труда. Тогда я разорвал одеяло и простыни на полосы, сплел веревку, которая с успехом могла заменить веревочную лестницу, и стал ждать ночи, чтобы осуществить побег. Дело в том, что медлить было нельзя: послушник сообщил мне, что на другой день я предстану перед хунтой, состоящей из театинцев под председательством члена святой инквизиции.
Вечером опять принесли тело, на этот раз покрытое черным сукном с серебряной бахромой. Я догадался, что это, наверно, тот знатный покойник, о котором упоминал Сангре Морено.
Как только настала ночь и в монастыре воцарилась тишина, я вынул решетку, привязал свою веревочную лестницу и хотел уже спускаться, как вдруг на кладбищенской стене появились призраки. Это были, как вы сами понимаете, ученики доктора. Они подошли прямо к знатному покойнику и унесли его, не трогая сукна с серебряной бахромой. Как только они ушли, я открыл окно и преблагополучно спустился. Дальше я хотел приставить к стене первые с краю носилки и перелезть на ту сторону.
Я уже приступил к этому, как вдруг услышал, что отворяются кладбищенские ворота. Я поскорей побежал на паперть, лег на носилки и покрылся сукном с бахромой, приподняв, однако, один угол, чтоб видеть, что будет дальше.
Сперва появился конюший, весь в черном, с факелом в одной и шпагой в другой руке. За ним шли слуги в траурной одежде и, наконец, дама необычайной красоты, окутанная с головы до ног черным крепом. Вся в слезах, она подошла к носилкам, на которых я лежал, и, упав на колени, начала горько причитать:
– О дорогие останки возлюбленного мужа! Зачем не могу я, как Артемизия, смешать твой пепел с моей пищей, чтоб он обращался вместе с моей кровью и оживил то сердце, которое всегда билось только для тебя! Но вера запрещает мне послужить тебе живой гробницей, и я хочу, по крайней мере, унести тебя из этого скопища покойников, хочу каждый день обливать горькими слезами цветы, выросшие на твоей могиле, где последний мой вздох скоро соединит нас вместе. – Сказав это, дама обратилась к конюшему: – Дон Диего, прикажи взять тело твоего господина; похороним его в садовой часовне.
Тотчас четверо дюжих лакеев подняли носилки. Полагая, что несут мертвеца, они не вполне ошибались, так как я в самом деле был ни жив ни мертв от страха.
Когда цыган дошел до этого места своего повествования, ему доложили, что срочные дела табора требуют его присутствия. Он оставил нас, и в тот день мы его больше не видели.
ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ СЕДЬМОЙ
На другой день мы еще не снимались с места. У цыгана было свободное время. Ревекка, воспользовавшись этим, попросила его продолжать; он охотно согласился и начал так.
Пока меня несли на носилках, я немного распорол шов в покрывале. Увидел, что дама сидит в носилках, покрытых черной тканью, конюший едет рядом с ней верхом, а несущие меня слуги сменяются, торопясь вперед.
Мы вышли из Бургоса, уже не помню, через какие ворота, и шли около часа, потом остановились у входа в сад. Меня отнесли в павильон и опустили на пол посреди комнаты, затянутой черным флером и слабо освещенной несколькими лампадами.