Рукопись, найденная в Сарагосе
Шрифт:
Однажды Ливардес сказал мне, что, зная, какую успешную я веду торговлю с Филиппинскими островами, он решил вложить в нее миллион на правах члена товарищества. Я напомнил ему, что, будучи дядей Санчо, он должен вверять свои капиталы скорей ему; но он мне возразил, что не любит вести денежные дела с родными. В конце концов это было ему не очень трудно сделать, – он уговорил меня, потому что, по существу, я не завязывал никаких отношений с домом Моро. Вернувшись в Кадис, я присоединил еще один корабль к моим двум, которые посылал каждый год на острова, и перестал о них думать. На следующий год бедный Ливардес умер, и Санчо Моро написал мне, что нашел в бумагах покойного упоминание о том, что он поместил миллион в мое предприятие и теперь просит меня вернуть этот капитал. Может быть, мне следовало уведомить его о нашем уговоре и о деле покойного в предприятии, но, не желая иметь никаких сношений с этим проклятым домом, я без всяких объяснений отослал миллион.
Через два года корабли мои вернулись, утроив вложенный в их груз капитал. Таким образом, я должен был бы выплатить покойному Ливардесу два миллиона и, помимо своего желания, вынужден был написать братьям Моро о наличии у меня двух миллионов, которые – в их распоряжении. Они мне ответили, что вот уже два года капитал внесен в книги, и они слышать не хотят об этих деньгах.
Ты понимаешь, мой сын, как воспринял я это жестокое унижение? Они явно хотели подарить мне два миллиона. Я посоветовался с несколькими кадисскими негоциантами, которые, как назло, признали, что мои противники правы, так как, вынув за два года перед тем из моего дела миллион, дом Моро не имеет ни малейшего права на то, чтобы теперь получать проценты. Я готов был с документами в руках доказать, что капитал Ливардеса действительно был вложен в товары, находящиеся на кораблях, и что если бы последние затонули, я имел бы право требовать у Моро возврата переданного им миллиона. Но я видел, что само имя Моро действует против меня и что если б я передал дело на рассмотрение третейского суда негоциантов, их решение было бы не в мою пользу.
Я обратился к адвокату, который сказал мне, что, так как братья Моро потребовали возвращения миллиона, не имея на то разрешения умершего дяди, я же употребил этот миллион согласно желанию этого дяди, означенный капитал, по существу, находится у меня, миллион же, два года тому назад внесенный в книги дома Моро, – это другой миллион, не имеющий никакого отношения к первому. Адвокат посоветовал мне призвать братьев Моро в Севильский трибунал. Я последовал его совету и повел против них процесс, тянувшийся шесть лет и стоивший мне сто тысяч пиастров. Несмотря на это, я проиграл во всех инстанциях, и два миллиона остались у меня.
Сначала я думал употребить их на какую-нибудь благотворительную цель, да побоялся, как бы заслуга эта не была зачтена в какой-то степени проклятым братьям Моро. До сих пор еще не знаю, что с этими деньгами сделать, но каждый год, подводя баланс, вывожу на стороне кредита на два миллиона меньше. Так что ты видишь, мой сын, у меня достаточно оснований запрещать тебе всякое общение с домом братьев Моро.
Тут за цыганом прислали, и все мы разошлись в разные стороны.
ДЕНЬ ТРИДЦАТЬ ТРЕТИЙ
Снявшись с места, мы вскоре увидели Вечного Жида, который присоединился к нам и продолжал рассказ о своих приключениях.
Мы росли не на глазах достойного Деллия – которых у него не было, но под опекой его рассудительности и руководством его мудрых советов. С тех пор прошло восемнадцать столетий, но мои детские годы – единственные, которые я вспоминаю с отрадой.
Я любил Деллия, как родного отца, и сердечно привязался к моему товарищу Германусу. С последним, однако, мы часто горячо спорили, и всегда о религии. Верный суровым канонам своей религии, я все время твердил ему:
– У твоих идолов есть глаза, но они не видят, есть уши, но они не слышат, они отлиты золотых дел мастером, и в них гнездятся мыши.
Германус отвечал мне, что он вовсе не считает идолов богами и что я не имею ни малейшего представления о религии египтян.
Эти слова, часто повторяемые, разбудили во мне любопытство, и я попросил Германуса, чтоб тот уговорил жреца Херемона сообщить мне кое-какие сведения о его религии. Но нужно было соблюдать строжайшую тайну, так как, если б про это узнала синагога, я был бы неминуемо отлучен. Херемон, очень любивший Германуса, охотно согласился на мою просьбу, и в следующую ночь я отправился в соседнюю с храмом Изиды рощу. Германус представил меня Херемону, и тот, посадив меня рядом с собой, скрестил руки, на минуту погрузился в размышления и, наконец, начал читать на нижнеегипетском наречии, которое я хорошо понимал, следующую молитву.
«Великий Боже, отец всех,
Святый Боже, являющий себя своим верным,
Святый, все сотворивший своим словом,
Святый, которому природа – подобие,
Святый, не созданный природой,
Святый, могущественней всякого могущества,
Святый, превысший всякой высоты,
Святый, совершенней всякого совершенства!
Прими жертву благодарения сердца моего и слов моих.
Ты – неизреченный, и молчание – голос твой, искоренивший отклонения истинного познания.
Укрепи меня, пошли мне сил и дай войти в милость твою погруженным в мрак неведения, а равно познавшим тебя и потому ставшим моими братьями и детьми твоими.
Верю в тебя и громко свидетельствую о том,
Возношусь к жизни и свету.
Чаю причаститься святости твоей, ибо ты возжег во мне эту жажду».
Прочтя эту молитву, Херемон обратился ко мне с такими словами:
– Ты видишь, дитя мое, что мы, так же как и вы, признаем единого Бога, словом своим сотворившего мир. Молитва, которую ты сейчас слышал, взята из «Поймандра», книги, приписываемой трижды великому Тоту, тому самому, творения которого мы носим в процессии на всех наших празднествах. У нас имеется двадцать шесть тысяч свитков, приписываемых этому философу, жившему примерно две тысячи лет назад. Переписывать их разрешено только нашим жрецам, и, может быть, из-под их пера вышло немало добавлений. В общем же все писания Тота полны метафизических темнот и мест двоякого значения, которые можно толковать по-разному. И я объясню тебе только общепринятые догматы, которые ближе всего ко взглядам халдеев.
Религии, как и все вещи на свете, подвергаются медленным, но непрерывным воздействиям, неустанно изменяющим их формы и сущности, так что через несколько столетий одна и та же религия предлагает вере человеческой совершенно другие принципы, аллегории, скрытый смысл которых уже невозможно разгадать, или догматы, в которые большинство верит разве только наполовину. Поэтому я не могу поручиться, что научу тебя той древней религии, обряды которой ты можешь видеть изображенными на барельефе Озимандии в Фивах, – но повторю тебе объяснения моих учителей в том виде, в каком преподаю их моим ученикам.
Прежде всего предупреждаю тебя – не считай главным изображение или символ, а старайся постичь скрытую в них мысль. Вот, например, ил обозначает все материальное. Божок на листе лотоса, плывущий по илу, изображает мысль, покоящуюся на материи, совершенно с ней не соприкасаясь. Это символ, к которому прибег ваш законодатель, говоря, что «дух божий носился над поверхностью вод». Утверждают, что Моисей был воспитан жрецами города Она, то есть Гелиополя. И в самом деле, ваши обряды очень близки к нашим. Как и у вас, у нас тоже существуют жреческие семейства, пророки, обычай обрезанья, запрет на свинину и много других сходных особенностей.