Рукопись несбывшихся ожиданий. Поступление

Элтэнно. Хранимая Звездой

– А и скажу, – не поддался на слабо некий мужик. – Для меня мокруха дело непривычное и учиться ногами дрыгать на виселице желания нет.

– Ну лады. Прикопаем. Только чем землю рыть, э? Руками? – голос был полон язвительности.

– Эм-м, – поставило замечание в тупик кого-то. – Эй, а что, если шмотки её мы с собой возьмём, позже от них нормально избавимся, а её саму того?

– Чего «того»?

– Ещё дальше в лес заволокём и валежником прикроем? Зверьё само справится, а без золота да одежонки, что она на себе таскала, кости никто не опознает.

– Да, так и сделаем.

Кто-то грубо ухватил меня за запястья и поволок не пойми куда. При этом мне вдруг сделалось так плохо, что, не иначе, я потеряла сознание. Голова всё же ужасно болела,

а тут меня ещё и заболтало из стороны в сторону. И на самом деле хорошо, что всё вышло так. Колючий лесной ковёр, по которому меня тащили, немилосердно царапал моё многострадальное тело, а так… так я хотя бы ощутила только последствия. Сознание вернулось ко мне, лишь когда на лицо упала еловая ветвь. А после этого негодяи громкими хлопками отряхнули руки и, начиная беззаботно перешучиваться, предовольные ушли восвояси. Я слышала, как удаляются их шаги, но по-прежнему не шевелилась. Теперь у меня на это просто-напросто не осталось сил. Ужасная боль сперва не дала толком прийти в сознание, а затем мышцы начал сковывать могильный холод.

«Вот она – смерть», – ещё пронеслась в голове горькая мысль, прежде чем состояние безразличия окутало меня тихим саваном. Спокойствие и умиротворение затягивали на глубину, уносили все неприятные ощущения. Они стали чем-то неважным. Даже каким-то чужим. Я отдалялась от этого страшного мира, жестоко убившего меня. Казалось, мне довелось подняться из собственного тела и теперь, глядя на него, я отчётливо видела, что из-под еловых веток и опавших на мох пожухлых листьев выглядывает бледное узкое личико девушки лет двадцати. Но о её красоте сказать у меня ничего бы не вышло. Те части тела, что разбойники по халатности оставили открытыми, покрывали синяки и кровоподтёки. Длинные волосы походили на мочалку. Из-за грязи даже не определить было какой у них цвет. И, собственно, для меня это было уже неважно. Два сломанных ребра, чудом не пробивших лёгкие, ножевая рана в боку, кровавые разводы между ног, откровенно намекающие на то, что «добрые люди» со мной сотворили – со всем этим мой организм ещё бы справился при удаче, но проломленный череп… Давление крови на мозг стало таким, что в себя я бы уже самостоятельно не пришла. Но мне и не хотелось. Что-то настойчиво звало уйти, покинуть этот грубый мир, забыть его раз и навсегда. Возражать этому чему-то было невозможно, так как оно дарило самое блаженное для меня сейчас – забвение.

А затем боль. Снова невозможная боль!

– А-а-а! – всё-таки вырвался крик из моего осипшего горла, и некий чужой убаюкивающий шёпот прозвучал словно в самой голове.

– Держись. Ты справишься.

– А-а-а! – продолжала истошно кричать я и почувствовала, как моё тело нещадно трясёт, словно в припадке.

***

Тем июньским вечером мир не дал мне умереть, и первые три месяца я неистово проклинала его за это. Не иначе шутка богов, что у едущего по тракту экипажа соскочило с оси колесо и путешествующий в карете седой маг-целитель, решивший от скуки пособирать лесных ягод, проявил топографический кретинизм. Этот старичок умудрился не к своим слугам вернуться, а наткнулся на умирающую меня, да ещё как-то вытащил с того света. Он благородно заботился обо мне около пяти суток, прежде чем мы доехали до Оркреста – провинциального городка на западе Верлонии. Там он сдал свою нечаянную пациентку в лазарет для бедняков и с совершенно спокойным сердцем продолжил дорогу.

А мне… Мне досталось самое тяжёлое испытание на свете – жизнь. И да, я считаю её испытанием, так как любая жизнь, прежде всего, боль. Я же при этом словно погрузилась в неё целиком и полностью. Несмотря на старания опытного мага-целителя, моё здоровье оставляло желать лучшего. Из-за травмы головы я не помнила своего прошлого и с трудом шевелилась. Любое мало-мальски неосторожное движение заканчивалось ощущением, будто я стою под главным колоколом на звоннице. О том, чтобы связно говорить, казалось можно только мечтать. Но при этом я мыслила. Я прекрасно осознавала себя и то, какую ненависть вызываю одним своим существованием.

– Ох-хо-хо, да сколько ж можно энту подмывать? – в очередной раз заворчала сиделка при лазарете – бабка с грубыми чертами лица и вечно выбивающимися из-под чепчика седыми патлами. – Сдохла б уже окаянная.

Её помощница, молоденькая, но некрасивая девчушка лет тринадцати, скосила настороженный взгляд сперва на меня, затем на бабку. И, так как ещё не очерствела сердцем, миролюбиво сказала:

– Пусть живёт. То и доктор Адамс говорит.

– Дура малолетняя! Дохтур наш то говорит, так как ему студиозам есть что показывать, – заворчала пуще прежнего карга-сиделка. – Другой поработал на славу, а он, шельма, себе заслуги приписывает.

– Ох-ти, да зачем же ему это?

– Имя громкое нарабатывает, – небрежно водя по мне грязной тряпкой, просипела женщина и веско добавила. – Я таких дохтуров уже не раз видывала. Коли пришёл в лазарет молодчик с горящим взглядом и в каждой бочке он затычка, так, значит, вскоре взлетит. В частные дохтуры пойдёт деньги грести.

Девчушка ничего не ответила. Только мордашка у неё жалостливой стала, а после, по тёмному времени, пришла она ко мне с миской жидкого супчика в руках.

– Ты кушай-кушай. Глядишь и поправишься.

Наверное, только благодаря этой девочке я выжила в том аду, в котором оказалась. Её забота была для меня тем лучиком света, к которому невольно тянешься. Только одна она в меня верила, и постепенно мне действительно сделалось лучше. Головная боль медленно, но верно начала отпускать, а вместе с тем ко мне вернулась жизнь.

– По-прежнему никаких воспоминаний? – осведомился доктор Адамс, когда в очередной раз остановился возле моего соломенного матраца. На него меня перевели с полмесяца назад, когда одновременно с наступлением декабрьских морозов ажиотаж вокруг моего проломленного черепа стих. Комфортную кровать я вынужденно уступила гончару, украдкой сунувшему этому самому доктору несколько монет, а меня определили вот сюда – спать на холодном полу.

– Нет, доктор Адамс, – ответила я, когда поднялась на окоченевшие ноги. И, скажу честно, при этом меня охватила гордость. Я вновь сделала это самостоятельно и вновь даже не покачнулась.

– Плохо, что ничего не помнишь, – цокнул языком доктор.

Этот мужчина был слишком молод для опытного специалиста, всего-то двадцать пять лет. А ещё он был дурён собой. Нос с горбинкой, лицо какое-то лошадиное и глазки бегающие. Но я его из-за этого жалела. Мне казалось, что будь он посимпатичнее или побогаче, то давно бы устроил личное счастье. Пожалуй, мне так казалось, так как именно обо мне доктор проявлял редкую для себя заботу.

– Даже не знаю, что дальше, Счастливица, – грустно вздохнул он, называя меня придуманным им прозвищем. – Держать я тебя здесь уже не могу, а что с тобой делать, коли документов у тебя нет?

Вопрос документов поднимался доктором Адамсом не впервые. Ко мне даже трижды из следственного комитета приезжали люди, они допрашивали меня, но я ничего не могла рассказать им ни о своём прошлом, ни о том, что со мной случилось. Воспоминание о двух мерзавцах, изувечивших меня, я затолкала на самое дно своей памяти. Да и толку-то от него? Я не знала их имён и не могла припомнить их внешнего вида. Только голоса. Только голоса я помнила так чётко, как видела сейчас лицо доктора. А вопрос с документами это не решало. Я по-прежнему была никем, а быть никем в Верлонии хуже некуда. Даже в самых глухих деревнях крестьяне старательно берегли карточки, подтверждающие личность, так как иначе можно было попасть на каторжные работы. Лишиться документов было тем же самым как лишиться гражданских прав. И восстановить их в случае потери являлось делом ой каким непростым. Требовалось не менее трёх свидетелей, знающих тебя в лицо, требовалась выписка из книги регистрации родившихся и, самое сложное, магический анализ крови, подтверждающий родство с кем-либо из близких родственников.