Рукописный девичий рассказ

Борисов Сергей Юрьевич

Данный сюжетный ход, вполне возможно, репрезентирует парарелигиозную семантическую компоненту девичьих рукописных любовных рассказов. Тетради с рассказами о любви, кстати говоря, оберегаются от посторонних глаз значительно более тщательно, чем обычные альбомы-песенники, не содержащие подобных рассказов (этим, вероятно, и обусловлена поздняя их фиксация исследователями современных форм культуры — через 20–30 лет после появления). Может быть, это косвенным образом связано с тем, что переписывание и чтение этих рассказов являются своеобразным исповеданием (эзотерического) культа любви, во имя которой можно (и даже должно) уйти из жизни или отрешиться от обычных земных моделей поведения (хранить верность образу погибшего любимого). Сюжетное воплощение такой поведенческой модели, как самоубийство в ответ на гибель любимого, базируется на осознанной в большей или в меньшей степени презумпции существования «иного» мира — мира, где навечно воссоединяются любящие. Эта презумпция является конституирующим признаком религиозного миросозерцания.

В ряде текстов эта презумпция артикулируется вполне отчетливо:

«Похороните меня вместе с ней. Может, я мертвый смогу признаться ей в любви. Я встречу ее там и полюблю ее» («Интервью»);

«Я не могу жить без Оли, и лучше будет, если мы снова будем вместе. Прощай, дорогая мамочка» («Рассказ о дружбе»); «...Он решил покончить с собой, так же, как Лилька с Виктором, уйти с ними в другой мир, но не мешать им там любить друг друга» («Третий лишний») и др.

Впрочем, единственной артикулируемой и, стало быть, определяющей чертой «иного мира» является его функция воссоединения любящих, разлученных «на земле».

Сюжеты многих девичьих рукописных рассказов разворачиваются таким образом, что их персонажи идут на гибель ради любви и вызывают у читательниц слезы (переживание контакта с «царством высших и вечных ценностей») [Борисов 1990b: 181–186].

По сообщению ряда студенток, чтение рукописных рассказов о любви вызывает слезы, и, чтобы добиться такого эффекта, некоторые девочки подчас прибегают к чтению этих рассказов:

Писали, читали рассказы о любви: „Любовь Тани и Эдика“, „Два лебедя“ и др. <...> Этими рассказами лет в 13–14 я очень увлекалась, да и не только я, но и мои сверстницы. Мы их переписывали, собирались вместе, читали, плакали... При обсуждении любовных рассказов мы (девчонки) плакали.

Чтобы довести себя до слез, мы <...> читали тетрадку, в которой у Татьяны были записаны несколько рассказов о трагической любви. Действовало безотказно!

(Из сообщений студенток Шадринского пединститута.)

Тема плачево-катартической («культурно-психологической») нагруженности рассказов в трансформированном виде может быть рассмотрена в форме вопроса о наличии в рассказах инициационных структур.

Так, Ю. Шинкаренко увидел в девичьих рассказах опредмеченные механизмы «самоинициации». «Фабула большинства рассказов, — пишет он, — кочующих из одного домашнего альбома в другой и записанных С. Борисовым, однотипна: молодые люди переживают несчастную любовь, испытывают себя на прочность чувств, иногда кто-то из них (или оба) погибает <...> Анонимные авторы (а вслед за ними многочисленные читатели-„переписчики“) проигрывают в своем сердце тему „испытаний“ и „временной смерти“ <...> И авторы, и читатели в какой-то мере отождествляют себя с героями рассказов, вместе страдают, временно уходят вслед за ними в потусторонний мир, а в реальность уже возвращаются с новым опытом, по крайней мере — с желанием не повторять трагических ошибок в любви». По мнению Ю. Шинкаренко, девочки не случайно являются создателями «такой опосредованной формы инициации, как рукописный рассказ», ведь именно они должны «научиться любить, чтобы создать семейный очаг» [Шинкаренко 1995: 84].

В отличие от Ю. Шинкаренко, С. Жаворонок полагает, что инициацию проходят лишь герои рассказа, но не девочки-создательницы, читательницы и переписчицы: «Первая любовь рукописных рассказов связана с переходом героя из одной половозрастной группы в другую: первая любовь завершает период отрочества и „открывает“ период юности <...> Прохождение „любовной инициации“ вызывает героев из небытия — времени и пространства, где любви не было, сталкивает их друг с другом и поворачивает, как любая инициация, лицом к смерти — символической и реальной» [Жаворонок 1998:186].

Думается, обе концепции можно легко объединить: тексты, в которых участниками инициационных событий становятся герои рассказов, выполняют роль инструмента «самоинициации» (напомним, это термин Ю. Шинкаренко) читательниц и переписчиц девичьих рассказов.

И завершить тему социокультурной прагматики девичьих любовных рукописных рассказов нам бы хотелось указанием на их программирующее, воспитывающее воздействие. Не исключено, что чтение в отрочестве рукописных любовных рассказов, в особенности с сюжетным ходом «ответное самоубийство как способ воссоединения с погибшим любимым», на долгое время закладывает в подсознание девочки-подростка специфическую модель мира, а отчасти и модель поведения.

В личном дневнике 1983 г. мы встретили следующую запись: «Сегодня Марина Вагайнова принесла в школу тетрадь. Листая эту тетрадь, я прочитала рассказ. Он называется „Помни обо мне“. Рассказывается в этом рассказе о крепкой любви Алены и Олега. Разлучить этих молодых счастливых людей не могло ну просто ничто. Однако разлукой послужила смерть Олега. Алена навсегда разлучилась с ним. Но она очень счастливый человек. Она очень сильно любила его, а этого достаточно. Боже мой, как расстроил и потряс меня этот рассказ! Я его запомню надолго» (из архива составителя).

Если использовать формальную трактовку новеллы, предложенную Л. С. Выготским, и принять в качестве отличительной черты новеллы несовпадение фабулы (последовательности событий) с сюжетом (последовательностью изложения событий в тексте) [Выготский 1990:140–156], то черты новеллистической техники можно найти в целом ряде девичьих рукописных рассказов.

Возьмем в качестве примера «классический» девичий рукописный рассказ «Суд» — он известен во множестве вариантов под названиями «Поэма о любви», «Рассказ подсудимого», «Из зала суда», «Подсудимый» и др. Фабула его такова: a — встреча героя и героини, начало их дружбы; b — соперница из ревности вонзает нож в героиню; c — героиня умирает на глазах героя; d — соперницу убивает герой; e — герой выпивает яд; f — герой выступает на суде; g — герой умирает. Сюжет выглядит иначе: f — герой выступает на суде; a — мы узнаем о встрече и дружбе героя и героини; c — героиня умирает на руках героя; b — мы узнаем, что героиню убила соперница; d — герой убивает соперницу; e — узнаем, что герой выпил яд, g — герой умирает. То есть если фабула выглядит как abcdefg, то сюжет имеет следующий вид: facbdeg. Чертами новеллы обладают и такие рассказы, как «Марийка» и «Помни обо мне», также известные во множестве вариантов.

Еще один литературный прием, часто применяемый в ряде девичьих любовных рукописных рассказов, — «текст в тексте».

Это может быть легенда, рассказываемая одним из героев. Так, в тексте «Помни обо мне» герой вспоминает легенду о лебединой верности, «декодировка» которой побуждает впоследствии героиню к «ответному» самоубийству.

Это могут быть обширные выдержки из личных дневников героев («История первой любви»).

Это, наконец, наиболее часто встречающийся тип «внутреннего текста» — предсмертные письма главных героев. В них беспрепятственно артикулируется семантический комплекс «любовь+смерть», являющийся, как мы писали выше, свойством большинства девичьих рукописных рассказов.

«Предсмертное письмо» из «точки смерти-вечности» выполняет в рассказе важную функцию: оно призвано манифестировать ту самую «истинную любовь» героя («до гробовой доски»), наличие которой с достаточной ясностью он не мог продемонстрировать возлюбленной, пребывая в «живом и здоровом» состоянии.

Подведем итоги. Девичий любовный рукописный рассказ сформировался как жанр наивной рукописной девичье-подростковой литературы в Советском Союзе во второй половине XX в.

Девичий любовный рукописный рассказ может быть рассмотрен как жанровый феномен в силу того, что порядка 90 процентов рассказов описываются трехзвенной фабульной структурой «Возникновение любовного чувства — Проверка истинности любовного чувства — Подтверждение истинности любовного чувства».