Румбо

Злобо Георгий

— Сознательно? — вслух произнес Костя, ступая босыми ногами на снег, и с матерным криком проваливаясь в ледяную воду.

Как глубоко!

Ужас хватает сердце: утону, захлебнусь… и сразу вода в рот с размаху, и задыхаешься, теряя равновесие, как от удара под дых, и падаешь, падаешь, извиваясь, не находя опоры, и мускулы сводит от ужаса: неужели — всё? неужели — здесь? неужели — сейчас?…

Он ухватился за край полыньи, но сразу же соскользнул обратно в воду. Собственные руки показались ему бледными и беспомощными… пластилиновыми какими-то… они напоминали

нелепых червячков, пытающихся сопротивляться неумолимому накатыванию бревен.

Как на лесоповале.

Катятся бревна. Гремят бревна. С судорожным криком, Костя уходит под воду, и в этот момент бревно, а точнее, стволик молодой сосны тыкается ему в грудь. Обдирает грудь. Он хватается за стволик как за соломинку. Да выдержит ли соломинка?…

…неужели — всё? неужели — здесь? неужели — сейчас?…

Ничего. Пока держит.

Да кто же это вытягивает его? Девушка в искрящейся шубе! Глянь-ка, откуда здесь она?… Но как же он выйдет перед девушкой голый? Стыд какой! Срам!

…Костя выползает на снег, хватая ртом воздух… неожиданно бесстыдно и остро возбуждается и почти сразу обильно кончает себе в руки, подставив ладони лодочкой.

Девушка смеётся:

— Ну ты даешь, пацан!

Её смех прозрачен, как вода в озере.

И так же холоден.

Её глаза как две капли ртути.

— Как тебя зовут? — Изумленно спрашивает Костя, подходя к ней, и, уже не стыдясь, протягивая семя.

Она нюхает его сперму, а затем втягивает губами с протяжным звуком срщ.

Сссрррщщщ!

— Зови меня 3оей, — Говорит девушка, улыбаясь Косте, как брату и облизываясь.

Костя стоит и разглядывает.

Высокая, ладная, с копною падающих на лицо темных волос — откуда ей взяться здесь? Сочный рот, что называют рабочим. Кожа не очень чиста, но это её не портит: напротив — придает некий болезненный шарм.

— Пошли ко мне, согреешься! — властно, словно ребенка поманила 3оя.

Не ведая прежде за собой такой покорности, Костя двинул за ней, и вскоре обнаружил себя прошедшим через щель в заборе на территорию то ли больницы, то ли санатория. Перед ними возник небольшой флигель, выглядевшей пристройкой к старинному зданию; часть фасада покрывали строительные леса и зеленая сетка. Костя осознал вдруг, что до сих пор абсолютно гол, а одежда осталась у проруби… Но отчего не ощущается холод?!

— У тебя мобильник с собой? — прервала его мысли 3оя, отворяя дверь.

— С собой…

— Выключи. Тут нельзя с мобильником.

— А что это за здание?

— Морг.

— Морг? А здесь что, больница?

— Это специальный морг.

— Это как?

— Так. Тут хранят специальные трупы. Это мертвецы, которые при жизни кое-кому очень мешали, но известие о смерти которых огорчило бы многих… Это тайные мертвецы. Тайный Совет Мертвецов.

— А ты?..

— А я санитарка. Принимаю трупы. Ложись сюда.

— Куда? Я что, труп?

— Конечно. Ты ведь утонул в проруби.

— Ты же меня вытащила…

— Я тебя вытащила уже мертвого. Вернее, ты умер здесь, не приходя в сознание, но судорожно вцепившись

в оглоблю, которой я хотела оглушить тебя. Короче, трюк не удался… но ты всё равно сдох, что лишний раз доказывает, что всё на свете предопределено.

Костя медленно выдохнул и лег на холодный металлический стол с раковиной для смыва. Мыслей не было. Лежать поначалу было крайне неприятно, но постепенно странное тепло разлилось по телу, и оно ощутилось вдруг мягким, словно сгусток эпоксидного клея. Костя поискал глазами 3ою, но она ушла, оставив шубу на вешалке.

Вдоль стены стояло три каталки с трупами (вернее, две с трупами, а одна пустая).

Итак, я умер, подумалось Косте. Как всё, оказывается, просто. Скоро придёт врач и вскроет меня. Что он там обнаружит — внутри?

Недоваренную любовь с проблесками зачатья? Остывшую ненависть к времени, что оставило столь мало перспектив?

Аккуратно вырежет он моё тренированное сердце, которому биться б и биться, да вот, поди ж ты… искупаться захотелось. Отчего бы тебе лучше не прыгнуть в огонь, которым ты жёг себе руки, признаваясь в любви?

Ты ведь любишь огонь. Потому что это память самых древних твоих предков. Воспоминание, преодолевшее века. Века. Задумайся. Век — это немало.

Цокая копытами, явился врач и разложил инструменты.

…Четыре поколения, горы трупов. И ураганы оргазмов, для зачатия новых, всё новых и новых, новых и новых, новых и новых… погляди на планету из космоса. Увидь эту сыпь. Живую склизкую сыпь на теле планеты. И эта сыпь шевелится. Эта сыпь — человечество.

То здесь, то там двое скорчились, терзаемые судорогой, и в стиснутом влагалище её трепещет пескариком плюющийся спермою уд. И дети, дети повсюду. Дети — наше будущее. Посмотрите в глаза вашему будущему. Пронимает?

Будущее — это Смерть. Загляните в глаза патологоанатому, деловито перебирающему ваши внутренности.

— Вот теперь смотри, новобранец… — врач разложил внутренности на подносе и стал по очереди предъявлять их выпотрошенной оболочке Константина, — Вот Киев — стручок и книгочет. Вот Москва, удалая блядь. Вот Севастополь, мощный, как берданка. Вот Таллинн, сколько в нем букв? Вот — Петербург, сел на жопу у моря. Всё это — условные названия. Им соответствует пять канонов совершенства, которые ты должен постичь, прежде чем волен будешь выбирать место своего будущего поселения.

— Это что, в смысле, рай или ад? — спросил кожей Костя.

— Не только. Еще миллиарды миров. Столь же обширных и сложных. И миллиарды противостояний, равновесий и уз. Имеешь ли ты понятие хотя бы о двух из них, которые упомянул только что?

— Да не особо…

— Вот то-то же… ладно. Приступим к обучению немедленно. Прежде всего, я должен заменить тебе внутренности. Вот Киев, иначе называемый «куницей», мы удлиним его медной проволокой. Ему соответствует струя телеграфа, на бреющем полете уходящая в лоно. И не Москва здесь виновата. Потому что Москвы скоро не будет. Она смирна, и поэтому не капризна. Она вон у нас какая. Не то, что Севастополь. Запоминаешь?