Румбы фантастики. 1988 год. Том I

Ефремов Иван Антонович

— А если попробовать сделать лаз?

— Чем?! — надсаживался Игорь. — Зубами? Ногтями? А ты навстречу будешь пробиваться?

— Не в земле лаз! Среди стволов!

— Что?! А вот как начну я топором колотить, да как завалит тебя совсем? А времени сколько уйдет, ты представляешь? — разъярился Игорь.

— Что же, ты век предлагаешь мне тут сидеть? — устало спросил Лебедев.

— Век не век… — ответил Игорь после паузы, — а сутки придется.

Лебедеву показалось, что он ослышался.

— Николай, ты пойми, — умоляюще проговорил Игорь. — Уже полдень скоро, а до кедра идти да идти… Понимаешь, а вдруг я угадал и его можно увидеть лишь сегодня? Если я провожусь с тобой, значит, опять год пропал. А мне сегодня надо светлое время застать. Вон и погода расходится… Ну сил моих нет, ты пойми, я этого дня два года ждал! Подожди, ради бога, ну умоляю тебя. Потерпи. Может, я еще до вечера управлюсь.

Хотя вряд ли… Но, клянусь, ночью буду идти, а завтра вернусь. Вот, поесть я тебе пропихну, — суетливо говорил Игорь, и чуть ли не на голову Николаю свалилось полбулки хлеба, надетого на тонкий шест, просунутый меж «стен» завала.

— Черт, консервы не получается… Хотя у тебя и ножа-то нет. Коля, ты прости, пойми, сил моих нет! Слышишь?

— Слышу, — отозвался Николай, все еще не веря.

— Ты не сердись, брат, а? Сутки, только сутки!.. А потом набьешь мне морду, если захочешь. Договорились? Ну, держись. Не робей — я вернусь! Скоро вернусь!

— Игорь! — крикнул Лебедев. — Игорь!..

Он еще долго звал, пока не понял, что это бесполезно: Игорь ушел.

* * *

Комель одного ствола выступал из-под нагромождения остальных, и на это более чем неудобное сиденье устало опустился Лебедев. Прикрыл глаза, чувствуя, что больше всего на свете хочет сейчас лечь и уснуть — чтобы проснуться дома.

Интересно, что теперь в городе? Здесь он уже трое суток, если не больше. Сбился со счету. Конечно, его хватились. Но на помощь рассчитывать не приходится. Разве что в бреду может прийти кому-то озарение искать его здесь, в тайге, на этой забытой богом речушке, под завалом…

А вдруг вернется Игорь? Спохватится — и вернется? И Лебедев со страхом подумал, что поведение Игоря он предсказать не может и решительно не знает, чего от него ожидать. А ведь знакомы уже несколько лет. Близкими друзьями никогда не были, но пуд соли точно съели в одних компаниях, поговорить любили, поспорить, в шахматы перекинуться. С Игорем было всегда интересно. В кругу приятелей его называли фонтаном, фейерверком. Был он удивительно начитан, скор на слово, до невероятности общителен — душа, что называется, любого общества. Называли его ласково и небрежно: Игорешка. Вот уж сколько лет… Николай считал его очень талантливым оператором, да и не он один так полагал. Пожалуй, это была самая талантливая камера на всем Дальнем Востоке. Особенно удавались Игорю крупные планы. Вместе с ним зритель словно бы заглядывал в душу человека на экране. Лебедев отчетливо помнил, как сжалось его сердце, когда в небольшом сюжете, отснятом Игорем для дежурной телепередачи о строителях ЛЭП, он увидел бульдозериста, машину которого тянула в себя марь…

Камера медленно поднималась по рычагам управления, и темные пальцы, стиснувшие их, казались продолжением металла, такое напряжение читалось в окаменевших суставах, надувшихся венах. Парень медленно проталкивал вперед рукоять, одновременно поднимаясь на сиденье, и казалось, за искусственно подобранными шумами слышен не только рык измученного мотора, но и треск клетчатой рубашки на напрягшемся плече, и сдавленная ругань, и даже першило в горле от синей гари, окутавшей машину, и вот уже разрослось на весь экран почерневшее лицо, и не то капля пота, не то слеза бессилия поползла по лицу, парень досадливо дернул щекой…

План сменился широкой панорамой просеки, утыканной вышками ЛЭП, и Лебедев спросил потом Игоря: «А тот парень — он выволок свой бульдозер?» Игорь поднял брови: «Да я откуда знаю? Я дальше поехал, на другой объект».

Иногда Лебедев завидовал Игорю. Казалось, тот всегда твердо знает, о чем хочет поведать зрителю, и знает даже больше, и всегда верит в высокий смысл своих фильмов и даже небольших сюжетов. А Лебедева как раз мучило то, что за всеми его «заметками» — этим презрительным словом он последнее время называл все, что писал, — нет ничего, кроме сообщения о факте. Ну, живут люди в далеком от Москвы краю… Ну и что? Гордиться экстремальными условиями? Нанизывать эпитеты? А чью душу это всколыхнет?

Иногда Лебедев заставлял себя писать с таким трудом, что ему казалось, будто он идет по некоему запретному пути. И там, в конце, что-то брезжило. Какая-то цель. Но какая? И какая цель была у Игоря Малахова? Да, он безумно влюблен в свою работу — сегодня это еще раз подтвердилось…

А ведь Игорешку недолюбливают, подумал Лебедев. Его считают недобрым. И не столько за меткое и порою неприятное словцо, которое он умел, да уж, умел отпустить, сколько за то, что, заботясь о сиюминутном эффекте, мог сказать о человеке что угодно. И потом, сияя улыбкой, вскользь извиниться, словно речь шла о пустом, неважном. И тут же перевести разговор так, что вот уже и собеседник,

только что сердечно обиженный на Игоря, смеется, слушая его с интересом, увлечен им, и самому оскорбление кажется пустяком… Но, несмотря на это, а может быть, как раз именно поэтому, Игоря не принимали всерьез очень многие. Лебедев знал: и сам Игорь это знает — все-таки умен мужик, что тут скажешь. «Вот были Москвин, Урусевский, Тимофей Лебешев — есть Павел Лебешев, Гантман, еще полно всяких — операторы. А Малахова упомянут где, сразу — „дальневосточный оператор“. Будто в границы замыкают, а дальше не моги или не по плечу. А мне по плечу. А я не хуже!» Лебедев понимал недовольство Игоря, считал, что тот окружен завистниками-провинциалами, смакующими его недостатки, и когда Игорь заводил разговоры об этом, советовал ему поехать в Москву. Игорь затихал. Говорил, что без Дальнего Востока пропадет, что здесь истоки его творчества… Но однажды зло бросил: «Тут я все-таки Малахов, а там буду — „и многие другие“». Понятно, что он так схватился за возможность сделать нечто поразительное, сенсационное, так рвался к этому кедру… Возможно, для него в этом спасение от какого-то творческого кризиса, как для Лебедева — конечно, масштабы не сравнить! — история с теми редкими книгами в научной библиотеке. Да ведь и правда, именно в тот момент, когда Лебедеву журналистика стала казаться скучной обязаловкой, работой-однодневкой, нашлась тема, которая поможет выйти на главное — связь времен. Предположим, что без этого все общество не может развиваться. А человек — как небольшая, но главная часть общества — разве может развиваться, не ощущая своей глубинной связи с прошлым? Не чувствуя своих корней? Николай усмехнулся: вот в какие глубины завели его подвалы «научки». А что, разве не так? Сиюминутное, важное именно сегодня — оно ведь тоже когда-нибудь станет прошлым, делами «давно минувших дней». Дни эти зачеркиваются, как нечто маловажное, но не значит ли это, что мы привыкаем зачеркивать, привыкаем легко забывать, и то, за что сегодня отдаем нервы, здоровье, жизнь, как за самое главное, основное, завтра будет сдано в архив с насмешливой небрежностью? И все это происходит от привычки жить важностью лишь сегодняшнего дня — с его лозунгами и проблемами — в лучшем случае, с робкой заглядкой в будущее, которого, как известно, не может знать никто…

«О чем я? — вскинулся Лебедев. — Нашел время и место для обдумывания таких проблем. Лучше поищи, нельзя ли выбраться отсюда самому! А то представь — собьется Игорь с пути. Тогда что? Сгинешь от голода или с ума сойдешь — и никто ничего не узнает. И не увидишь больше никого — разве что какой-нибудь призрак, нежить явится — голову поморочить».

Что бишь хотели от него домовой и дзе комо? Что-то говорили про Омиа-мони… Увидев Игоря и его машину, он забыл об их просьбе: увидеть, понять, спасти. Что? Что это значит? Почему к нему приходила Омсон? Не зря же, черт возьми, его уволокли из дому! А он сидит здесь. И вообще, очевидно, не оправдал возложенных на него надежд. Обидно.

Лебедев встал. В нем зарождалось нетерпение, заставляло двигаться, искать какого-то дела, выхода искать — любой ценой. Он готов был голыми руками расшвырять этот проклятый завал. Только бы выбраться! Эх, веревку бы! Но веревки нет. Однако…

Лебедев снял энцефалитку. Был бы нож! Он внимательно рассмотрел куртку и наконец увидел дырку, наверное, прожженную у костра. Рванул зубами… грубая ткань затрещала…

Не прошло и часу, как перед Лебедевым вместо энцефалитки лежал ворох ровных полосок, и он начал связывать их. Потом обернул в капюшон камень, вырытый из-под гальки. Надежно обвязал своей «веревкой». Тщательно прицелившись, бросил тяжелый ком вверх, стараясь если и не попасть в верхний проем, то максимально добросить до него и зацепить груз меж стволов. Камень сорвался и раз, и другой, и третий. Лебедев едва успевал отстраниться, чтобы не попасть под удар. И вот наконец-то!.. Не веря удаче, Николай потянул за «веревку», дернул сильнее — камень держался. Он даже растерялся на миг. Окинул взглядом свою недолгую тюрьму — и, упираясь ногами в деревья, стараясь контролировать натяжение «веревки», полез, вернее, пополз вверх.

«Колодец» был не так глубок, как казалось снизу, однако выбраться было труднее, чем он думал. То и дело ударялся головой. Скользили ноги. Особенно ужасно было то мгновение, когда, почти у самого верха, Лебедев увидел, что камень под его тяжестью вот-вот перевалится через сук, за который зацепился. Николай дернулся, пытаясь перехватить руки, но тут «веревка» снова натянулась, как будто кто-то прижал камень наверху. «Игорь вернулся!» — подумал Лебедев, сразу забывая обиду и страх. Он с наслаждением высунулся из щели — и чуть не сорвался опять: крепко упершись в черные стволы, ему протягивал руку не Игорь, а домовой.