Румянцевский сквер
Шрифт:
— Да, — сказал, качнув обмотанной головой. — Беда-а. У меня тоже… Дочка растет, седьмой пошел год, а — вот такая пигалица, — показал рукой ее невысокий рост. — Битамины нужны.
— Витамины, — поправила Анна Степановна. — Раньше мы о них не думали. Мы хорошо раньше жили. Пей, Сашенька, допивай, я не хочу, — отстранила она протянутую Сашей кружку.
— Ну и жили бы себе, — сказал Хомяков. — Если б муж ваш не это… не вредил…
— Мой муж не был вредитель! — сказала она, как отрубила.
В городе Кирове, на пересылке, Хомяков сдал их под расписку
— Ну, счастливо вам, — сказал на прощанье неуставные слова. — Извините, если что не так. — И добавил, раздвинув в улыбке рыжие усы: — Как ни прощаться, а не миновать, что домой убираться.
6
Вскоре Анна Степановна с Сашей оказались в городе Луза на севере Кировской области — тут им велено было жить под гласным надзором. Город — это для красного словца, Луза вообще-то смахивала на большую деревню, вытянутую вдоль одноименной реки, судоходной лишь по высокой воде. Как раз и стояла высокая вода, затопившая пойменные луга и подступавшая почти к плетню огорода Прасковьи Егоровны Велигжаниной.
К ней приплелись из последних сил Анна Степановна с внуком в поисках квартиры. Всюду им отказывали — мол, самим тесно. Да и Прасковья Егоровна уже головой качнула отказать, но как бы споткнулась вдруг на отчаянном Сашином взгляде.
— Ишь синяглазый, — сказала она. — Кто ж тябя изможжил-то так?
Она была мала ростом, да широкой кости. За последние деньги Анна Степановна сняла у Прасковьи Егоровны — тети Паши — комнату за «горницей». Тут только и помещались кровать, сундук и колченогий стул. На радостях Анна Степановна предложила хозяйке сварить оставшийся с дороги гороховый концентрат. Но та поморщилась:
— Ня ем я горох. Я с няво пердю.
Она угостила новоявленных жильцов вареной картошкой, капустой и козьим молоком. Сочувственно кивала, слушая рассказ Анны Степановны о блокаде и о том, что никакой вины на них нету, потому как мужа-профессора арестовали зазря, по ошибке.
— Да ладноть, — сказала тетя Паша. — Живите. А ты, синяглазый, коз попасешь. Моя-то Лизка ленится, вирюндается.
Лизка, веснушчатое создание переходного возраста, сидела тут же за столом, хрустела капустой.
— Кто вирюндается? — сказала она плаксиво. — В школу ходю, на огороде кропочусь, да еще козы!
— Чё школа? В школе ноне каникулы. — Тетя Паша обратилась к Анне Степановне: — Старшенькая-то моя в Тихвине живет, Настя, донюшка. Полгода всяво-то замужьем, а тут война, мужа восенях убили бонбами… машинистом на паровозе… — Ее глаза наполнились слезами. — От мояво-то мужика тоже — с февраля нету писем…
И начал Саша пасти двух тети-Пашиных коз. Еле поспевал за ними, резвыми, норовившими завернуть в соседние огороды. Лизка однажды посмотрела на эту пастьбу и пожалела хромоножку-пастуха.
— Ишь болявый, — сказала. — Да ты возьми вицу подлиньше и стегани их, засранок. Гликося!
Ловко выдернула из плетня длинную жердь и, огрев обеих коз, погнала их к реке, к зарослям ивняка.
Саша заулыбался:
— Здорово! Они у тебя скачут как мустанги.
— Как кто?
Он пустился рассказывать про прерии, про всадника без головы. Лизка сидела на бревнышке, крутила на палец русую косу. Из-под короткого, в цветочках, платьица блестели на солнце ее острые коленки.
— Побай еще маленько, — сказала, когда Саша умолк. — Вы с Ленинграда, да? Я картинку видела, лошади на мосту, и дядьки их шугают…
От квашеной ли капусты, от козьего ли молока Саша пошел на поправку. Перестали кровоточить десны, сошла красная сыпь, исчезла и ломота из отдохнувших костей. Он с козами теперь вполне управлялся. Пока они, ненасытные, обгладывали прибрежные ивы, Саша глядел на ту сторону реки, где стеной стоял зачарованный лес. Плыли по реке бревна — все лето шел молевой сплав, — а в небе плыли медленные пухлые облака. И словно им в такт плыли мысли в рыжевато-белобрысой его голове, и часто встревала в этот неспешный поток веснушчатая девочка с русой косой.
Управившись с козами, Саша бегал на лесопилку. Там, на деревообрабатывающей фабрике, в медсанчасти работала бабушка — анализы делала, помогала старичку фельдшеру лечить работниц, сплошную «бабень», как говаривал старичок. Во дворе, где сохли штабеля бревен и хорошо пахло опилками, на столбе орал, содрогаясь от собственной мощи, черный радиорупор. Война, оставшаяся за ладожской переправой, только по радио и достигала этого забытого Богом уголка.
Сводки в то лето были грозные. Саша пересказывал их по вечерам, за ужином, женщины вздыхали — охо-хо, пропала Расея-матушка, — но он, неколебимо веривший в Красную армию, убеждал их, что дальше Сталинграда немца не пустят.
В августе, аккурат со Фролов — со дня Фрола и Лавра — задули холодные утренники. На тети-Пашины запросы (Саша их писал на тетрадных листках) пришел наконец ответ: «Ваш муж ефрейтор Велигжанин И. Ф. числится пропавшим без вести». Не поверила тетя Паша, что он пропал, быть того не могло. Видя, что стояльцы ее к холодам остались без теплой одежи, она, добрая душа, обрядила Сашу в мужнин ватник, да и старые свои ботинки отдала, можно еще было их носить, если тряпок напихать в носы.
Лизка как увидела его в ватнике, достававшем чуть не до земли, так сразу в смех:
— Ну, проява!
А Саша вдруг обиделся до слез, крикнул:
— А ты дура!
— Эт почему дура? — удивилась Лизка.
— Потому! — В горле у Саши клокотала обида, да и не только обида. — С Митькой целовалась! А он, я слышал, в уборной говорил, что ты сама к нему липнешь!
— Ишь слухач! — рассердилась Лизка. — Мал еще встревать!
Мела первая метель. Саша шел из школы домой, смеркалось уж, — вдруг увидел, свернув за почтой в свой переулок: стояли двое, Лизка и долговязый семиклассник Митька Коляда, не то говорили, не то спорили о чем-то. Саша хотел повернуть обратно, но тут Коляда коротким толчком двинул Лизку в грудь. Лизка с визгом отлетела, села в сугроб. Саша рванул с места, наскочил на Коляду.