Румянцевский сквер
Шрифт:
Однажды в октябре, ранним утром, Саша отправился сменить Анну Степановну в очереди за хлебом. (Очереди были жуткие.) Только сунулся в коридор, как увидел: из своей комнаты вышел Карташов в шапке и пальто, со старомодным баулом в руке, а за ним двое военных в ремнях, с револьверами в желтой кобуре. Проходя мимо оторопевшего Саши, дядя Борис взглянул на него со слабой усмешкой, тихо сказал:
— Прощай, чижик.
Вечером бабушка, принеся с кухни чайник, позвала Сашу ужинать. Ужин состоял из кусочка черного хлеба и кубика сахара.
— Баранова говорит, что Карташов был белый офицер, — сказала Анна Степановна, отпивая из чашки чуть желтый от слабой заварки кипяток. — Что он сигналил немецким самолетам ракетами.
— Неправда! —
Стучал в тарелке репродуктора метроном, отмеряя время. Саша сидел у окна, перекрещенного полосками бумаги, перечитывал любимые «Приключения Травки», но стук метронома мешал чтению.
В углу между дверью и буфетом пузырились на стене старые темно-зеленые обои. Саша отдирал эти лохмотья и старательно, как научила бабушка, ножом соскабливал с их обратной стороны засохший клейстер. Бабушка варила его в консервной банке, получался тягучий желтоватый студень, от него несло чем-то затхлым, но все же… Есть хотелось нестерпимо. Перед приходом Анны Степановны с работы Саша уже ни о чем не мог думать, кроме как о супе, который она приносила в баночке из больницы. Ходил, ходил вокруг стола, как помешанный… Помешанный? Я помешался? — думал он с ужасом. Ужас был холодный и серый, как ободранная стена.
От близкой бомбежки лопнули и посыпались стекла в окне. Декабрьская стужа наполнила и без того холодную комнату. Саша побрел в кухню, ноги плохо шли. Сутулая старуха Докучаева пригрела его в своей комнатке, где топилась печка-времянка. Свою кошку Докучаева давно съела. Она оказалась крепкая — занимала для соседей очередь в булочную, носила воду из канала, ухаживала, как умела, за Барановой.
Баранова, у которой муж погиб еще в августе на Дудергофских высотах, теперь почти не вставала. Неузнаваемо исхудавшая, лежала с закрытыми глазами под кучей одеял и пальто и тоненько, по-собачьи, скулила. Анна Степановна называла это голодным психозом. Она приносила из больницы пакетики с порошком аскорбиновой кислоты, поила сладковато-кислым раствором Сашу, и Баранову тоже.
Как-то раз Баранова выпросталась из-под одеял, села на постели, уставила на Анну Степановну щелки опухших глаз. Проговорила, еле ворочая языком:
— Зачем… Зачем поите меня?
Анна Степановна, со стаканом с раствором аскорбинки в руке, молча смотрела на страшное синее лицо соседки.
— Повиниться хочу, — продолжала та еле слышно. — Я на Карташова написала… На вас тоже… Простите…
Спустя два дня она умерла. Анна Степановна и Докучаева завернули Баранову в простыню, снесли ее, странно легкую, вниз и положили на санки. Саша помог дотащить санки до больницы, в которой работала бабушка. Морг был забит трупами. Трупы, как штабеля дров, лежали и во дворе, на снегу, возле морга, — тут и положили Баранову.
Саша представил и себя лежащим в этом штабеле.
— Бабуля, я скоро умру? — спросил он.
— Не болтай глупости! — резко сказала Анна Степановна.
От нее, и прежде худой, остался, можно сказать, скелет, обтянутый кожей. И глаза. Карие, широко раскрытые, немигающие, глаза смотрели из-под серого шерстяного платка на Сашу строго и требовательно.
Комната, с зашитым фанерой окном, с черными от дыма ободранными стенами, почти пустая (буфет, стулья, шкаф спалили в «буржуйке»), уже не походила на человеческое жилье. А метроном стучал, стучал, стучал.
В один из дней конца января у булочной на Загородном проспекте скопилась огромная очередь. Ждали хлеба, а хлеб не везли и не везли. Вдоль очереди летел нехороший слух: кончилось топливо на последней электростанции, насосы не гонят воду, а без воды не испечешь хлеб. С ночи томились, сменяя друг друга, бабушка, Саша и сутулая старуха Докучаева. Уже стало смеркаться, а хлеб все не везли. «Ну, обнаглели», — бормотала Докучаева. Анна Степановна отправила Сашу домой, он пошел к Обводному каналу, медленно переставляя опухшие ноги, и отошел недалеко, когда вдруг начался обстрел. Впервые разрывы снарядов грохотали так близко. Страшными толчками, в багровых высверках огня, в черных клубах дыма приближалась смерть. Саша лежал ничком и кричал от страха, но никто не слышал, а грохотало все ближе, и тут ударило по ноге, по лодыжке чем-то тяжелым, горячим…
Будто во сне видел Саша, как бабушка и кто-то еще несли его сквозь медленно рассеивающийся дым. Он лежал с забинтованной ногой на своей кровати, одетый, под одеялами, и Анна Степановна что-то ему говорила, но он не слышал. В ушах было заложено. И было полное безразличие.
Только в больнице, когда врач с седыми бровями стал осматривать и трогать его ногу, Саша закричал от острой боли.
Загипсованная нога была тяжелой и холодной, как нетопленая «буржуйка». Хриплое дыхание прерывалось кашлем, отдававшимся болью в лодыжке. Содрогаясь от кашля, от боли, он видел над собой бабушкино лицо, обмотанное серым платком, ее немигающие глаза. Еще видел — боковым зрением — неподвижных людей, лежащих под навалом тряпья на соседних койках.
Сквозь немоту, сквозь страшную, как в могиле, тишину прорвался еле слышный сперва, а потом все более отчетливый стук метронома.
Врач с седыми бровями озабоченно покачал головой: кости срастались медленно и, судя по рентгеновскому снимку, неправильно. Хотя снимок очень неясный… пленка некачественная…
Из полузабытья Саша слышал высокий голос врача:
— Что вы хотите, Аня, дистрофия — она и есть дистрофия.
— Я хочу, чтобы он жил, — послышался низкий голос бабушки.
Саша не умер. Шел уже март, ледяное солнце зимы чуть потеплело, горсовет объявил очередное повышение голодной нормы на хлеб. Саша ходил по больничным коридорам с палкой: нога, освобожденная от гипса, ступала неуверенно. Было ощущение, что разладились в теле все кости. В день, когда его выписали, свалилась Анна Степановна. Лежала на узкой тахте в лаборатории. Саша приковылял навестить ее, глянул и похолодел: бабушка, с синими кругами вокруг закрытых глаз на высохшем маленьком лице, казалась мертвой. Вдруг она раскрыла глаза и уставилась на внука, он услышал ее слабый голос:
— Тебе дали экстракт?
Он качнул головой: хвойный настой, которым стали в ту весну поить ленинградцев от цинги, сегодня ему не принесли. Анна Степановна поднялась с тахты.
— Бабуля, лежи! — испугался Саша. — Не вставай, не надо!
Она постояла несколько секунд — словно молча уговаривала сердце не рваться. Потом, шаркая теплыми туфлями, держась за Сашино плечо, направилась в кухню, где варили экстракт.
Может, кому-то и помогала пахнущая хвоей желтая настойка, но Сашу от цинги не уберегла. Кровоточили десны. Ноги, покрытые красной сыпью, ныли не переставая. А вот как держалась Анна Степановна? Упрямая, резкая, она заставляла Сашу ходить. Чуть не силой выволакивала его из дому на солнце — слабое, весеннее, но все-таки уже не злобное, как зимой. Саша сидел на приступке у подъезда, оцепенело глядя, как женщины, уцелевшие к тому дню, разгребали высокий блокадный снег, везли его, скрежеща лопатами, к каналу и сбрасывали. Но однажды, когда из-под снега высунулась рука замерзшей, пролежавшей неведомо сколько месяцев женщины, Саша болезненно застонал. Оцепенение слетело с него, как дым под порывом апрельского ветра. Он доковылял до бабушки, стоявшей с лопатой над раскопанным трупом. Бабушка обняла его, тихо плачущего, и прижала к себе.
5
В конце мая возобновилось движение по Ладоге, прерванное во время таяния ледовой дороги. С одним из первых караванов судов, шедших на ту сторону блокадного кольца, покинули Ленинград Анна Степановна и Саша. Нет, не добровольно уехали: и в мыслях не было эвакуироваться. Ранним утром заявился милицейский лейтенант в сопровождении рыжеусого сержанта, объявил об административной высылке, бумагу показал — и велел за два часа собраться.