Румянцевский сквер
Шрифт:
Она тряхнула кудрями и запела вполголоса:
О поглядите, как бела больничная койка.
О поглядите, как губа изогнулась горько.
О как стремилась я понять назначение века.
Где же ты, вера моя в отзывчивость человека?
Кто же даст ответ на тщетность моих вопросов?
Вот и заносят след снега, летящие косо.
— Ну,
— Замечательно, — одобрил он. — Особенно отзывчивость человека.
— Тебе правда нравится?
— Ты умница! Из всех маленьких девочек ты самая умная.
— Я вовсе не маленькая, вот еще! Знаешь, если бы мне композиторский дар, я всю мировую лирику положила бы на музыку.
— У тебя есть дар.
— Лёнечка! — Марьяна нагнулась к нему ближе, и он уловил ее легкое дыхание, слабый запах духов. — Ты один меня понимаешь…
7
На остановке близ Академии художеств Алеша Квашук сошел с троллейбуса, и сразу ему в уши ударил усиленный мегафоном знакомый голос с подвыванием и ответный гул, несшийся из Румянцевского сквера.
Квашук вошел в сквер. Над обелиском с надписью «Румянцова побдамъ» — простер крылья бронзовый орел, припудренный снегом. Меж обелиском и возвышением — подобием эстрады с навесом, подпираемым двумя столбиками, — темнела толпа. Шапки, шапки — черные, коричневые, и среди них, вот же чудило, старый буденновский шлем со звездой. Тут и там подняты плакаты: «Россия — для русских», «Жиды погубят Россию», «Перестройка — новая диверсия жидомасонов против русского народа». У боковой ограды стайка девиц держала плакатик с требованием: «Свободу Смирнову-Осташвили!»
Квашук протолкался к ним, девицам, поближе. Про Осташвили он, конечно, слышал — что-то натворил этот герой в московском Доме литераторов, его обвинили в разжигании национальной вражды, посадили в тюрягу, — но, по правде, он не интересовал Алешу Квашука. А вот девицы — очень интересовали, даже больше, чем Самохвалов, послушать которого он, Квашук, собственно, и приехал сюда.
Самохвалов — невысокий, но по-борцовски широкоплечий, почти квадратный, — стоял на эстраде. За ним на скамейке сидели несколько молодых людей. Фуражку Самохвалов снял, седой венчик окружал крепкую розовую лысину. Черты лица у него были правильные, но, как бы поточнее, идеологически напряженные. И было нечто начальственное в крупной бородавке над верхней губой.
— Народы, происходящие от скрещивания рас, — ублюдки! — кричал Самохвалов в мегафон, слегка подвывая в конце фраз. — Мы знаем, кто они — евреи, цыгане, мулаты! Они никогда не создавали материальных благ! Не сеяли, не пахали, не стояли у домен! Они — разрушители культуры!..
Складно он говорил. Толпа чуть не каждую брошенную им фразу встречала одобрительным гулом.
Девица в светлой дубленке, курносая, в пышно-серебристой шапке, учуяла безмолвный призыв Квашука, стрельнула в него быстрыми карими глазками. Квашук хорошо разбирался в таком обмене взглядами. Да что ж, он знал, что внешностью, похожей на артиста Жана Маре, привлекал внимание прекрасного пола.
Приблизившись к курносенькой, он с широкой улыбкой обратился к ней:
— Вы первый раз тут? Раньше я вас что-то не видал.
Ну и пошло, трали-вали. Девица оказалась словоохотливой, через две минуты Квашук уже знал, что зовут ее Зоей и работает она в райкоме комсомола, а сюда пришла потому, что позвал шеф, — вон он сидит, указала она на одного из молодых людей на эстраде.
— Сионисты с помощью захваченных средств массовой информации прилагают бешеные усилия для разложения русского общества, армии и флота, учащейся молодежи! — кричал в мегафон Самохвалов. — Их цель — мировое господство! Для достижения этой преступной цели они хотят разрушить Россию! Им нужны разруха и голод! Еврейская мафия под видом кооперации грабит нас, русских!
Квашук спросил:
— Зоечка, а откуда вы его знаете? — Он кивнул на плакатик с требованием освободить Осташвили, который держала стоявшая рядом с Зоей девица в черной, под котика, шубке.
— Кого? Осташвили? — Зоя хихикнула. — Не знаем мы, кто это. Нас попросили подержать плакат, мы и держим. — Понизив голос, сообщила: — Это Рита, моя лучшая подруга. Ой, у нее такие переживания — я просто в отпаде. Риткин жених был кинооператор, еврей, он бросил ее и слинял в Израиль.
— Ай-яй-яй! — Квашук сочувственно посмотрел на девицу в черной шубке, на ее бледное лицо с карминными губами сердечком.
Вдруг легкомысленный взгляд Квашука, скользнув вбок, сделался сосредоточенным. За решеткой ограды стояли автомобили, припаркованные передками к тротуару. Один из них, «Жигули» светло-капустного цвета, привлек внимание Квашука своим номером: 92–24. За ветровым стеклом, как всплеск огня, висела куколка — ярко-оранжевый олимпийский мишка. «Вот так херня, — подумал Квашук, — это ж тот самый „Жигуль“, который в тот вечер стоял возле кафе, а в нем сидели чего-то выжидавшие люди».
Самохвалов продолжал выкрикивать, подвывая и приподнимаясь на носках ботинок в конце каждой огнедышащей фразы:
— Еврейской мафии сегодня принадлежит восемьдесят процентов мирового капитала! Теперь они хотят зацапать природные ресурсы России, принадлежащие русскому народу! Они используют в своих преступных целях гласность и так называемых демократов. Демократы — это пособники сионистского фашизма…
— Надо же, восемьдесят процентов, а им все мало! — ужаснулась Зоя. — Шеф говорил, Самохвалов — кандидат философских наук. А раньше служил во флоте. А вы, Алексей, где работаете?
Почему-то Квашук постеснялся сказать про кооперативное кафе.
— Я? Так я тоже флотский, — ответил он.
Митинг подходил к концу. Самохвалов призвал записываться в отряд самообороны, чтобы бороться с сионизмом и кавказскими спекулянтами. Накричавшаяся толпа пришла в движение. Одни устремились к эстраде, с которой соскочили двое-трое молодых людей и начали записывать новоявленных борцов в тетрадки. Другие — более благоразумные, что ли, — потекли к выходу.
Квашук вышел из сквера вместе с Зоей и ее подругой. Донжуанский опыт подсказывал ему план дальнейших действий: надо пригласить девиц прогуляться, благо сегодня выходной, воскресенье, с заходом в кафе-мороженое. А там — назначить этой, курносенькой, свидание.