Румянцевский сквер
Шрифт:
— Никто топить не собирается, — проворчал Петров. — Он меня ударил, за это надо ответить.
— Ты же тоже… по уху его огрел.
— Палкой тут размахался, гад. — Петров помолчал, прикрыв глаза за толстыми стеклами. — Ладно, я подумаю. Наливай еще.
Выпили, воткнули вилки в квашеную капусту. Петров, жуя с глубокомысленным видом, сказал:
— Не знаю, как ты, а мне все это не по нутру. Был мощный социалистический лагерь — а что стало? Разбежались все. «Бархатная революция», мать ее! Это ж преступление, а-а, ГДР отдали,
Ох, не хотелось Колчанову говорить с Петровым «за политику», и так было ясно, что он, Петров, не приемлет перестройку, — а что поделаешь? Придется потерпеть.
— По-ихнему плю… пру… тьфу, не выговоришь…
— Плюрализм? — догадался Колчанов.
— Да! А по-моему — поганый бардак! Я бы этих демократов всех перевешал.
— Вешать не надо, — сказал Колчанов сдержанно. — Так мы договорились, Дмитрий Авраамыч?
— Что — договорились? Ты, может, тоже теперь в демократах ходишь?
— Я насчет Цыпина…
— Я помню, — продолжал Петров, все больше возбуждаясь от собственных слов, да и от водки тоже, — по-омню, ты этого защищал, а-а, Акулинина, сукиного сына…
— Акулинин умер в лагере. Так что не надо обзывать.
Петров подался к Колчанову над столом, сослепу стопку уронил.
— Я пока что в своем доме, понял? И никому не позволю, а-а, учить меня, что надо, что не надо.
— Я не собираюсь учить. Просто есть вещи, которые…
— Никому не позволю! — крикнул Петров и кулаком по столу стукнул.
В комнату быстро, пузом вперед вошел его сын:
— Отец, что такое? Почему крик?
— Вот, — старший Петров ткнул в Колчанова пальцем, — вот смотри, Виталик, пришел просить за того, помнишь, с палкой. Которого ты с лестницы спустил.
Виталий пристально посмотрел на Колчанова, сказал:
— Пожилой человек. Не стыдно вам?
Колчанов встал из-за стола, его терпение лопнуло, гнев клокотал в горле.
— Не мне, а вам должно быть стыдно. — Он прокашлялся. — Что отец, что сын — не умеете по-человечески разговаривать.
— А как мы разговариваем? — Старший Петров грузно поднялся, из распахнувшегося ворота его синей пижамной куртки виднелась красная жирная грудь. — Ну, как?
— По-собачьи. — Колчанов резко отодвинул стул и пошел к двери, превозмогая боль в ногах.
6
Прием посетителей в больнице был с четырех часов пополудни. К четырем и приехал Влад Масловский в своем «Москвиче», и, конечно, увязалась с ним Марьяна.
Лёня Гольдберг лежал в четырехместной палате. Голова его была обмотана крест-накрест бинтами, открытым оставалось только лицо, маска, почти такая же белая, как бинты. Первые несколько дней Лёня не мог говорить — сотрясение мозга было сильное, на голове налилась огромная гематома. Теперь-то уже ничего — заговорил.
— Ну, как ты? — спросил Влад, подсев к койке. — Болит голова?
— Болит. — Лёня через силу улыбнулся. — Повязка очень тугая. Маска Гиппократа.
— Это ничего. Главное, черепушка у тебя крепкая, не сломалась. Молодец. Когда тебя выпишут?
Марьяна, укладывавшая пакет с апельсинами в Лёнину тумбочку, вытаращила на отчима глаза:
— Влад, ты же сам врач — не видишь, что он еще плох?
— Я-то не плох, — возразил Лёня, с удовольствием глядя на разрумянившееся с мороза лицо Марьяны. — А гематома плохая. Она флюк-ту-ирует. Так врач сказал.
— Кровь отсасывают? — деловито осведомился Влад.
— Да. Электроприбором каким-то. Что в кафе?
— Что ж, тебя не хватает, конечно. Кручусь изо всех сил. Слушай! Приходил следователь, допрашивал нас с Квашуком…
— Вчера и ко мне пришел, врач разрешил, — сказал Лёня. — Но я ничего не помню. Абсолютно.
— Как же ты не помнишь, кто на тебя напал? Эх ты! — Влад покачал головой. — Слушай, у меня вот какое подозрение. Помнишь, приходили ко мне рэкетиры, двое, с угрозами. Вот их бы надо найти.
— Как их найдешь… — Было все же видно, что Лёня с трудом ворочает языком.
— Я дал следователю их внешний вид. Но, конечно, этот Ильясов далеко не Шерлок Холмс. Очень жаль, Лёнечка, что не помнишь. — Влад посмотрел на часы. — Ну, я поехал, скоро кафе открывать. Пошли, Марьяша.
— Нет, я посижу еще немного.
— Уроки, как всегда, тебе не задали?
— Успею сделать, не беспокойся.
— Двоечница, — проворчал Масловский. — Ну, Лёня, пока.
После его ухода Марьяна подсела к Лёне.
— Владу без тебя очень трудно, — сказала она. — Вчера мотался по области, приехал злой. Колхозы не хотят продавать мясо за деньги.
Лёня молча смотрел на нее.
— Знаешь, на кого ты похож? — продолжала болтать Марьяна. — На Петрарку! У него на портрете тоже голова обмотана. Ой, какой поэт замечательный! «Любовь ведет, желанье понукает, привычка тянет, наслажденье жжет, надежда утешенье подает и к сердцу руку бодро прижимает», — нараспев произнесла она. — Здорово, правда, Лёня?
— Ты что же, — сказал он, тихо любуясь ее лицом, — изменила Цветаевой?
— Ничего не изменила. Марина — царица поэзии.
— А у тебя новая прическа.
— Заметил? — Марьяна, воздев руки, взбила кудри. — Надоела короткая стрижка, решила отпустить длинные волосы. Ой, Лёнечка, я новую песню сочинила. Жалко, не могу тебе показать.
— А ты спой.
— Ну что ты!
Марьяна поглядела на соседей по палате. Двое спали на своих койках, а третий отсутствовал.
— Они не проснутся, — сказал Лёня. — Сядь поближе и тихонько спой.