Руна смерти
Шрифт:
Рассматривая этот обрывок прошлого, находящегося фактически в будущем, он вдруг подумал: «А что, если здесь зашифровано какое-то важное сообщение? Информации предназначенная для меня. Две четверки, например, очень напрашиваются на то, чтобы обозначать год, в который я попал. Тогда другие цифры могли бы быть…» Впрочем, все это чушь. Мистика. Он засунул бумажку обратно в нагрудный карман куртки и застегнул пуговицу. Лучше почитать книжку или попытаться найти что-нибудь вроде карандаша, чтобы записывать всё, что он сможет выудить из своей памяти о событиях последних месяцев войны.
Дни в новом жилище медленно следовали за днями, складываясь в недели. Они были однообразны и скучны. Вынужденное безделье в квартирке с задернутыми шторами, где не было даже радио, не говоря уж о чем-то большем, так замедляло ход времени, что оно порой совсем останавливалось. Хорошо, хоть с улицы
Он давно, с первого дня своего пребывания в этом мире, не следил за днями недели. Здесь для него такие слова, как «понедельник», «среда» или «воскресенье», потеряли всякий смысл. Так бывало и раньше, когда летом он получал двухмесячный отпуск и подолгу жил на даче. Но там хоть телевизор не позволял окончательно забыть, какой сегодня день. Наполненные бесчисленными сериалами будни всё-таки отличались от субботне-воскресных телепрограмм-ассорти. А здесь разве что колокол в воскресное утро звонил дольше и чуть веселее.
Другим развлечением были воздушные налеты. Они будоражили воображение и насыщали кровь лишней порцией адреналина.
Ротманн приходил редко и ненадолго. Его посещения, с одной стороны, были для Антона желанными событиями, с другой – всякий раз, когда слышался звук отпираемого замка он замирал в тревожном ожидании. Во-первых, это мог казаться и не Ротманн, во-вторых, его визит мог означать и нечто плохое.
Антон хотел только одного – дожить здесь до мая будущего года, и, когда власть в городе перейдет к оккупационным войскам (кажется, это должны быть англичане), он… Впрочем, он так и не решил, что сделает тогда. Он очень боялся, что новые власти могут выдать переодетого в немецкую форму русского своим восточным союзникам, с которыми у них на этот счет в Ялте в феврале сорок пятого будет выработана твердая договоренность. Антон много раз проигрывал в уме свои объяснения с каким-нибудь английским офицером или чиновником. Его главной задачей в этих воображаемых сценках было сразу убедить их, что он не простой пленный, перебежчик, эмигрант или власовец. На этот раз он уже не располагал такими козырями, как необычные предметы из будущего. Будь у него калькулятор или, на худой конец, монеты с двуглавыми орлами, ему было бы несравненно проще. Нужно как-нибудь поговорить с Ротманном о судьбе этих вещей. Наверняка он припрятал их в укромном месте. Возможно, у него самого виды на эти вещественные доказательства, приложив к которым спасенного Антона можно будет неплохо устроиться после войны.
Жаль, что у него по-прежнему нет бумаги и карандаша. Однажды он попросил женщину, приносившую продукты и выносившую за ним мусор, прихватить в следующий раз чистую тетрадь и карандаши. Она кивнула, но ничего не принесла. Он спросил почему.
– Мне запретил господин Ротманн.
– А что он сказал?
– Он просто запретил.
Была бы у него возможность записывать, можно было бы заранее подготовить взвешенное и отточенное письменное объяснение с тщательно подобранными фактами. Ему не пришлось бы рассказывать какому-нибудь тупице фантастическую историю, которая может быть воспринята как попытка избежать репатриации. Что ж, придется заучивать свои речи и спичи наизусть. Приготовить несколько вариантов на разные случаи. Но это позже. Сейчас ему нужно продержаться до тех майских дней 1945 года.
Когда приходил Ротманн и Антон понимал, что всё остается по-прежнему, он старался как можно дольше задержать штурмбаннфюрера. Прежде всего, он снова и снова пытался прощупать его дальнейшие намерения в отношении себя. Ну и конечно, ему хотелось элементарного общения. Он уже давно чувствовал, что эсэсовец со шрамом над правым глазом не фанатичный нацист. Он всё понимает, и с ним можно достаточно спокойно говорить на самые запретные темы. С Юлингом было сложнее. Антон еще не разобрался в этом юнце и опасался его гораздо больше.
Когда же они приходили вдвоем с Юлингом да еще приносили при этом бутылку изумительного коньяка (где только доставали), это всегда означало, что можно устраиваться поудобнее для интересной беседы. Беседа между ними просто не могла быть неинтересной. В основном, правда, говорил один Антон, а немцы только спрашивали и вставляли реплики. Наверное, жизнь в атмосфере слежки и доносительства навсегда приучила их к сдержанности.
Тема каждого нового разговора всегда была не предсказуемой заранее. Те дни, когда Антон выложил основные факты последнего периода войны, уже прошли, и их беседы теперь больше сводились к обсуждениям и размышлениям.
Однажды Антон заговорил о роли личности.
– Роль личности в историй может иногда резко меняться, – начал он, – личность та же, а роль ее совершенно иная. Возьмем вашего фюрера. В 1941 году Сталин и большинство в СССР мечтали о его внезапной смерти. Как у нас говорят, они хотели бы видеть его в гробу в белых тапочках. Однако в сорок четвертом году всё резко изменилось. Мне кажется, что после высадки союзников в Нормандии Сталин молил бога о том, чтобы Гитлеру хватило здоровья дожить до полного разгрома. Я, конечно, утрирую, но думаю, что он бы Гитлеру и лучших своих докторов не пожалел, и в Крыму бы подлечил, только бы тот не умер раньше времени. Ведь только он, ваш фюрер, был на этом свете гарантом продолжения войны Германии против нас и Запада. А в сорок четвертом нам нужна была только война до полной победы. Посудите сами. Удайся этот заговор 20 июля, и на следующий же день если не Роммель, который в тот момент был ранен, то десяток других ваших генералов кинулись бы заключать перемирие с англо-американцами. Они пообещали бы, естественно, вернуть всё начиная с Польши и Норвегии и кончая Итальянской Социалистической Республикой вместе с Муссолини. Запад, конечно, тут же пошел бы на договор. Гитлер мертв, правительство в рейхе сменилось, вот-вот и нацистский режим полностью падет. У Запада в моральном плане развязаны руки. Но заговорщики хотели не только мира на одном из двух фронтов. Они хотели объединения с Западом для дальнейшей совместной борьбы против большевиков. И это вполне могло быть крахом, если не для Сталина, то для его видов на послевоенную Восточную Европу. Каково быть в двух шагах от победы и лишиться ее только потому, что мертв главный враг? Даже если бы военного объединения против России сразу и не произошло, – всё же народам и армиям бывших союзников для такой переориентации потребовалось бы время, – то нам, я имею в виду советские войска, всё равно пришлось бы остановиться. Застрять где-нибудь у границ Польши, скрывая под довольной миной на лице горечь поражения. Вы и ваши союзники таким образом ускользали от неминуемой расплаты. – Антон перевел дух. – Уверяю вас, если бы Сталин знал о готовящемся заговоре против Гитлера, он бы сообщил о нем вашему абверу, СД, гестапо и даже дорожной полиции. Английская бомба, которую однорукий Штауффенберг подсовывал под Гитлера в «Волчьем логове», одновременно подкладывалась и под нашего Иосифа Виссарионовича в Кремле. Вот вам и роль личности. Летом сорок четвертого у нас, точнее, у Сталина не было вернее союзника, чем Адольф Гитлер. – Видя, что его речь вызывает интерес, он продолжал: – Но, к великому счастью для нашего вождя, какой-то генерал, запнувшись за портфель с бомбой, переставил его за другую сторону перегородки под дубовым столом. И фюреру лишь заложило уши. А бомба в итоге убила пять тысяч ваших офицеров, среди которых было немало генералов. Да еще три фельдмаршала. И если старик Вицлебен не в счет, то Клюге и особенно Роммель еще могли быть полезны вермахту. Добавьте к этому практически полную ликвидацию абвера вместе с Канарисом. Приплюсуйте состояние тысяч других офицеров в атмосфере страха и нервозности. По своему воздействию эта бомба в портфеле была самой мощной за всю войну.
– Что ж, звучит логично, господин Дворжак. И как же у вас отнеслись к этому заговору? – спросил Юлинг.
– Ну, как. Понимая, что осуждать его как-то некрасиво – всё-таки заговорщики хотели убить врага всего человечества (вы уж простите за терминологию), освободить Германию от тирана и тому подобное – наша официальная историография его, конечно, не осуждала. Но и не хвалила. Описывала как нечто нас не касающееся, совершенно индифферентно. Отдавала должное мужеству патриотов, осуждала жестокость расправы над ними, но не особенно сочувствовала их провалу. У нас в основном занимались описанием их просчетов и совершенно намеренно не вдавались в анализ того, что было бы в случае их успеха.
– Так вы считаете, что, если бы фюрер был убит, война сразу же закончилась бы?
– Между вами и Западом? Я в этом убежден. А вот Вторая мировая… Тут большой вопрос.
В другой раз разговор зашел об евреях. И Ротманн и Юлинг, воспитанные с малых лет в духе убийственного антисемитизма, не допускали и мысли, что может быть иначе. Чувствуя это, Антон решил прощупать своих гостей на предмет остатков здравого смысла. Результаты такого зондирования могли бы подсказать ему в дальнейшем, как вести себя в некоторых случаях. Зная, что ни тот ни другой не являлись членами партии, он решился завести такой разговор:
– Поскольку для вас я всё равно что инопланетянин, мне позволительно, наверное, задавать иногда глупые, с вашей точки зрения, вопросы. Не так ли?
– Что вас интересует, инопланетянин? – подбодрил его Ротманн.
– Ваше отношение к евреям.
Антон заметил, что этот вопрос удивил и насторожил Юлинга. Как будто ему предлагали обсудить то, что давно решено, и сама попытка возвращения к этой теме совершенно недопустима. Его настороженный взгляд, казалось, говорил: что тут обсуждать?